Я дрался на самоходках. Глава 1.

[TrashTank]

Сокольский Виктор Лазаревич
Родился 5 августа 1923 года в городе Харькове в семье врачей. Отец служил на фронтах Первой Мировой Войны полковым врачом 236-го Борисоглебского пехотного полка, был награжден орденами. В Гражданскую войну был врачом в госпиталях Красной Армии, имел звание военврача 1-го ранга и с началом ВОВ был мобилизован в армию и служил начмедом в полевых госпиталях на Волховском и 2-ом Белорусском фронтах. После окончания войны, в звании подполковника м/с, он вернулся в Харьков. Мама в 1941 году добровольно ушла в армию, и всю войну прошла рядом со свои мужем, будучи заведующей госпитальной лаборатории и демобилизовалась в звании майора медслужбы.



Я в 1941 году закончил 10 классов харьковской средней школы №44 и планировал поступать в Харьковский автодорожный институт, но еще в мае сорок первого меня призвали в армию по спецнабору. Я очень любил автотехнику, водил машину и мотоцикл, разбирался в моторах, и меня увлекало автодело. Во дворе нашего дома находился гараж Осовиахима, и пожилой механик, немец Иосиф Карлович, учил меня вождению.

Физически я был готов к армейской службе, считался хорошим спортсменом, играл в волейбол, занимался легкой атлетикой в обществе "Динамо", и сдал нормы на значок ГТО. В идеологическом плане мое поколение было подготовлено великолепно, в подавляющем большинстве мы были пламенными патриотами, готовыми выполнить любой приказ Советской Родины. И когда 20 мая 41-го меня вызвали в военкомат и объявили, что с сегодняшнего дня я являюсь призванным в армию и после окончания школы буду зачислен на учебу в авиучилище, то я был в какой-то степени горд, что мне оказали такое высокое доверие и включили в спецнабор. Из нашего класса в него зачислили еще двоих ребят.

22-го июня в десять часов утра на стадионе "Динамо", должны были состояться отборочные соревнования на первенство республики по легкой атлетике. Но соревнования почему-то не начинались, а потом их и вовсе отменили, нас отпустили по домам. Рядом со стадионом, на Белгородском шоссе проходило первенство Украины по велоспорту, мы пошли туда и именно там услышали речь Молотова. Дома, на мое "шапкозакидательское выступление", отец сказал - "Это немцы, сынок... И война будет долгой"

В первые дни июля сорок первого года я надел курсантскую форму и был зачислен в Харьковскую военную авиашколу стрелков-бомбардиров в 4-ю учебную эскадрилью, которой командовал капитан Солдатенко. Наша ХВАШСБ по материальной базе, учебному оборудованию, подбору преподавательского и летного состава считалась одной из лучших авиашкол в РККА. Наш спецнабор состоял из комсомольцев, (выпускников средних школ и частично студентов 1-х курсов), подходящих по здоровью для службы в летном составе ВВС. Поскольку набор был в основном харьковским, то почти 50% курсантов составляли евреи. Мы прошли начальную подготовку, а потом начали учебу по программе подготовки штурманов на самолеты СБ и ДБ-3Ф.

Наше участие в обороне города было довольно символическим, на крыши домов ставили авиационные ШВАК и ШКАС, и из курсантов формировали расчеты. Мы, во время налетов бомбардировочной авиации на город, стреляли по немецким самолетам "в белый свет, как в копеечку".

А вот наши инструктора, опытные летчики, принимали активное участие в воздушных боях и в бомбежках немецких тылов. Хорошо запомнился эпизод, когда наш начальник авиашколы полковник Белоконь, вместе со своим заместителем по летной подготовке майором Белецким на двух истребителях И-153 "Чайка" принудили немецкий "хеншель" к посадке на наш аэродром. Из самолета вытащили немецкого летчика, на мундире которого висели два Железных креста. Все сбежались посмотреть на этого аса. Пленного привели к Белоконю, и тот, через переводчика, спросил у немца, за что летчик получил ордена. Летчик ткнул пальцем - "Этот за Испанию, а этот за Францию". Тогда Белоконь распахнул свой кожаный реглан и, показав на свои три ордена, сказал - "А это у меня за Испанию!".

В октябре 1941 года поступил приказ об эвакуации авиашколы на восток, и в ноябре мы уже продолжили занятия, дислоцируясь в урочище Бадальск под Красноярском. Здесь в конце года был произведен выпуск старшего курса, и ребята, поступившие в училище на год раньше нас, отправились по фронтам.

Условия да и питание в Красноярске были похуже, чем в Харькове, - ведь шла война. Но командованием училища делалось все, чтобы учебный процесс шел нормально. Полностью отрабатывалась теоретическая программа, продолжались учебные полеты. У нас были замечательные инструкторы, хорошие опытные пилоты, которые учили нас, как надо бомбить не "по науке", а "по прицелу" - по зрительному ориентиру.

Как и в каждом учебном авиаотряде у нас был свой "пехотинец", заместитель командира по строевой, младший лейтенант Дорофеев. Он поначалу любил нас погонять с песнями на строевой подготовке, без устали наводил шмон в курсантской казарме, но как-то наш инструктор, младший лейтенант Темплицкий, уговорил Дорофеева слетать с ним на самолете Р-10, и Дорофеев, натерпевшись в полете всякого-разного, понял, какие перегрузки нам приходится выдерживать и к чему мы готовимся, и после этого прекратил нас донимать мелочами.

В начале мая 1942 года, когда наш курс прошел почти 90% практической летной и теоретической подготовки, и уже готовился к выпуску из авиашколы, нас построили и зачитали приказ Сталина о том, что в авиации кадров больше, чем самолетов, а в наземных войсках кадров катастрофически не хватает. Часть авиашкол по этому приказу расформировали, а часть, в том числе и нашу ХВАШСБ - существенно сократили. Одна группа курсантов была направлена сразу на фронт, стрелками-радистами. А я, с группой из 100 человек, был переведен в 1-е Киевское Артиллерийское Училище - КАУ, дислоцированное в Красноярске рядом с нами. К слову сказать, в конце войны, таких, "недоучившихся авиаторов", стали выявлять по сухопутным частям и отправлять обратно в авиаучилища, для продолжения учебы.

Было обидно, но что поделаешь, нашему командованию дали такой приказ, и они его выполнили. Когда мы прибыли в КАУ, то с нами вместе учились уже немало ребят, отозванных на учебу с передовой, некоторые ходили с орденами и медалями на гимнастерках. Готовили в училище артиллеристов на гаубицы калибра 122 и 152 мм. Мы прибыли в КАУ со своими "штурманскими линейками" и, благодаря им, любые артиллерийские задачи"щелкали как семечки.

Единственное, что создавало для нас определенные сложности, так это кавалерийская подготовка, обязательная для всех курсантов артучилищ. Лошадей мы звали - "НУ-4" - "Неопознанная Установка-4 копыта". Конную подготовку вел у нас старший лейтенант Чарджиев, лихой наездник, гарцевавший на великолепном породистом коне, так он вдалбливал эту кавалерийскую науку в наши головы "дедовским методом" - первым ударом бил арапником по лошади, вторым - по седоку.

Вся наша переподготовка длилась шесть месяцев, на выпускном экзамене я был "стреляющим" от нашего взвода. В ноябре 1942 года получил звание лейтенанта, два "кубика" в петлицы, и вместе с группой командиров был отправлен для получения фронтового назначения в Коломну, где находился Московский артиллерийский учебный центр.

Меня направили на формировку 678-й ГАП, назначили КВУ (командир взвода управления) 4-й батареи. Во взводе управления было 3 отделения, чуть больше двадцати человек личного состава, все бойцы старше меня по возрасту. Командовал батареей капитан Сергеев. В январе 1943 года полк отправили на Воронежский фронт, на ликвидацию прорыва немцев под Касторной, там мы немного повоевали, и уже в марте 1943 года полк был передан на формировку 5-й гвардейской танковой армии.

Нас перебросили в Острогожск. В июне 1943 года на базе нашего полка были проведены сборы командного состава армии. Оборудовали полигон, на который притащили битые немецкие танки Т-3 и Т-4, БТРы, на них на наших глазах наваривали дополнительную броню. А потом на эти сборы со всей армии согнали все, что может стрелять, начиная от орудий 45-мм и заканчивая крупным калибром. Проводились бесконечные учебные стрельбы, и позже, каждый офицер-артиллерист получил брошюру, в которой объяснялось, как и куда надо бить немецкие танки. Сборами руководил лично сам командарм генерал Ротмистров и, когда он в очках и с указкой в руках объяснял нам " учебный материал", то производил впечатление профессора из университета, а не танкового генерала.



Восьмого июля полк совершил марш из Острогожска к линии фронта. Наша 4-я батарея, а потом и весь полк вошли в передовой отряд армии, "отряд генерала Труфанова", в который помимо танков и мотострелков включили отдельный мотоциклетный полк, ИПТАП, и наш ГАП. Наша 4-я батарея шла головной в полку и, преодолев 250 километров, к 10 июля мы вышли в район сосредоточения.

Нашей 5-й гв ТА поставили задачу - начать наступление 12-го июля на рассвете, а отряд генерала Труфанова был выведен в резерв армии.

Как я сейчас знаю, мы были в полосе 69-й Армии. На рассвете 12-го июля нас срочно выдвинули на левый фланг армии, и после войны я узнал из мемуаров, что именно там возникла угроза прорыва немецкого танкового корпуса СС. И с 12 по 15 июля наш полк трое суток вел непрерывный ожесточенный бой в районе сел Ржавец-Рындинка. Я тогда понятия не имел, какие части мы поддерживаем, и только через десятки лет прочел, что в группу генерала Труфанова, в спешном порядке перебросили и влили одну танковую бригаду из 2-го гвардейского танкового корпуса и 2-ю мехбригаду из 5-го гвардейского мехкорпуса.

Но тогда, в 43-м, понять логику происходящего я конечно не мог. Мы постоянно меняли НП и огневые позиции, то поддерживали огнем контратаку наших танков, то вели заградительный и отсечный огонь, били как по выявленным целям, так и по площадям, но на прямую наводку нас не выводили. Нас все время бомбили и обстреливали из орудий и минометов. Сплошной линии фронта не было, перед орудиями гаубичного полка и ИПТАПа держала оборону наша мотопехота. Немецкие танки находились от наших огневых позиций в 300-400 метрах. Все небо было в черном дыму, горели немецкие и наши танки, горела земля. Но в горячке боя особого страха не возникало, все спокойно делали свою работу под огнем противника.

Ночью с 15 на 16 июля, немцы окончательно выдохлись, и нам приказали подготовиться к контратаке, и я со своими бойцами из взвода управления, с группой из десяти человек, пошел на рассвете к высотке, на которой решил сделать НП. Но видно немцы эту высотку тоже облюбовали и они встретили нас огнем.

Стали подниматься по скату, и тут с боку по нам ударили из автоматов немцы. Две пули попали мне в левую руку, а одна в лицо. Мы потеряли двоих убитыми, и еще двое были ранены, но немцев отогнали, и мой помкомвзвода остался с уцелевшими оборудовать НП, а меня вывели с места схватки в тыл, до медсанбата стрелковой дивизии, где сразу засыпали раны стрептоцидом, перевязали, и вынесли на поляну, где сортировали раненых. Мне , как имеющему лицевое ранение, на грудь медики прикрепили "красную карточку передового района", что означало - эвакуация в первую очередь.

Оказался я в Мичуринском госпитале, где мне "собрали руку", так как был осколочный перелом кости под плечевым суставом и наложили гипс. А лицевое ранение оказалось не тяжелым, просто пуля прошла по касательной и челюсть не раздробило. Из Мичуринска меня перевезли в Свердловск, где мне снова сломали руку, поскольку кости срослись неправильно. Но и эта попытка оказалась не особо удачной, раненая рука так и осталась укороченной. Вся моя палата состояла из "самолетчиков", раненых с гипсовой вытяжкой на покалеченных руках.

Мы умудрялись ходить "в самоволку", вылезали через окно, посещали Театр музыкальной комедии, где специально были забронированы места для орденоносцев. У нас на палату было достаточно орденов и несколько комплектов обмундирования, и госпитальное начальство устраивало "шмон", пытаясь обнаружить спрятанную форму. Но все было тщетно, найти ее они не смогли. В палате стояли бюсты вождей, внутри полые, так там мы и прятали форму, необходимую нам для "самоволки".

Один раз случайно встретил в городе свою бывшую одноклассницу, и она рассказала, что по "сарафанному радио", через наших соучеников, ей еще в августе стало известно, что я убит под Курском. Как-то в нашу палату принесли газету "Красная Звезда" и в ней я прочел заметку, что в Кремле М.И. Калинин вручил награды группе военнослужащих, и в списке награжденных орденом Боевого Красного Знамени значился капитан Г.Л. Сокольский, то есть мой брат, о котором я с начала войны не имел никаких сведений. Тут же написал письмо в редакцию, и мне ответили, что это действительно мой брат, и что ему был вручен орден БКЗ за то, что он, еще в 1941 году, вывел из окружения остатки стрелковой дивизии, и вышел к своим вместе со знаменем дивизии.

"Его величество случай" сыграл над нами грустную шутку. Мир тесен, как говорится, и обстоятельства сложились так, что в полк, в котором служил мой брат, пришел с пополнением мой одноклассник, которому ранее уже кто-то из наших товарищей по школе написал , что "Витька Сокольский убит под Прохоровкой", и одноклассник сразу поделился с братом этой "печальной вестью". Поэтому у меня есть племянник Виктор, названный братом "в память обо мне".

Когда меня выписали из госпиталя и дали месячный отпуск по ранению, мне некуда было ехать и я отправился к родителям на Волховский фронт. В поселке Боровичи я нашел Харьковский Полевой Передвижной Госпиталь, где служили родители. Месяц провел со своими родными, и, когда пришло время проходить медицинскую комиссию, и чтобы не было различных разговоров и кривотолков, я поехал на комиссию в Сануправление фронта.

Мог получить "ограничение годности", но подумал, потом станут говорить, что "пристроился по блату", да я и сам не навоевался еще вдоволь. Пришел на комиссию: - "Как себя чувствуете?" - "Хорошо" - "На что жалуетесь?" - "Жалоб нет". И меня сразу отправили на Ленинградский фронт.

Явился в штаб артиллерии фронта, где в отделе кадров, просмотрев мое личное дело, сказали - "Да вы у нас почти готовый летчик! Вот вы то нам и нужны. Авиационную пушку знаете? У нас в учебном полку на Т-60 такие пушки, нужен инструктор". И на две недели меня отправили в учебный танковый полк, и в моем личном деле появилась запись - "танковый техник". Но уже 1 января 44-го я получил направление на должность командира батареи самоходных установок СУ-76 в 1902-й САП, которым командовал подполковник Николай Грдзенишвили. Комполка было тогда лет сорок, это был невысокий грузин плотного телосложения, хороший и порядочный человек.

Полк состоял из 4-х батарей, по 5 самоходок в каждой. Самоходки и полевые орудия предназначались для решения одних и тех же задач на поле боя, как говорили тогда - "те же штаны, только пуговицы назад". Чтобы воевать на СУ-76, не надо было быть танкистом, "наблатыкаться" можно было быстро.

В основном наши СУ-76 удостаивались от бойцов следующих "кличек" и "эпитетов" - "голожопый фердинанд", "Прощай Родина" , и "БМ-4 - братская могила на четверых". Для сопровождения пехоты, подавления немецких огневых точек и артиллерийских батарей, уничтожения ДЗОТов и борьбы с танками наши установки были эффективны и необходимы. Да вот вся беда заключалась в том, что наши СУ-76 всегда гнали в атаку в одном ряду с Т-34, и мы горели как свечки. И нередко все эти атаки были на сплошное "Ура!", без разведки и должной поддержки.

12 января мы наступали через Пулково на Красное село, Красногвардейск в полосе 67-й Армии. Самоходки атаковали деревню, но наша пехота, двигавшаяся цепями перед нами, залегла под сильным немецким огнем. САУ тоже остановились, вели огонь с места. Вдруг моя установка дернулась, и пошла вперед без команды. Мой механик-водитель Ким Байджуманов, молодой парень, татарин по национальности, не реагировал на команды, машина шла прямо на деревню, и за моей установкой вперед рванули еще две СУ-76. Влетаем в деревню, немцы разбегаются по сторонам, и тут самоходка врезается в избу и останавливается. Оказывается, что в самоходку влетела болванка, пробила грудь механика-водителя, и он уже мертвый, в последней конвульсии, выжал газ, и наша самоходка все время двигалась вперед.

На Кима, я после боя заполнил наградной лист на орден Отечественной Войны 1 степени посмертно. В следующем бою мою самоходку сожгли, и мне пришлось пересесть на другую машину. Через десять дней после начала наступления в полку осталось только 3 СУ-76. Комполка приказал мне собрать "безлошадных" механиков - водителей и выехать с ними в Ленинград на танко-ремонтный завод имени Егорова за пополнением и техникой. Поехали на БТРе, и когда мы добрались до Пулковских высот, то увидели, что все небо над Ленинградом в прожекторах и в разрывах. Подумав, что это немцы, "под занавес" пытаются разбомбить город, решили переждать авианалет, но время поджимало, я приказал всем лечь на днище БТРа и так мы заехали в город. Но далеко пробраться мы не смогли, так как улицы были буквально забиты людьми. Нас, чумазых и закопченных, вытащили "на свет божий", обнимали, целовали, пытались качать, совали нам в руки вино и водку. Люди пели, плакали, плясали. Это было 28-го января 1944 года - Ленинград праздновал окончательное снятие блокады.

Запомнились бои за Лугу, где немцы использовали для себя наш старый оборонительный рубеж. Приказал мне комполка взять 3 самоходки, перекрыть одну из дорог из города и встать в засаде у речки. Двое суток мы просидели в этой засаде, зачем - не знаю, немцы так и не появились перед нашей засадой, но эти 48 часов стоили нам много нервов. По участку, на котором стояли замаскированные СУ-76, безостановочно била немецкая артиллерия - вела "огонь по площадям". И мы, сжираемые вшами, коченея от холода (двигатель в засаде завести удается крайне редко), не имея права обнаружить себя и открыть ответный огонь, все это время ждали - когда по нам попадут.

Вызывает начальство и говорит, что у немцев в Луге находятся большие склады химоружия, и отдается приказ: - блокировать пути вывоза химбоеприпасов, войти в контакт с партизанскими отрядами, действовавшими в этом районе и провести операцию с ними вместе в немецком тылу. На задание пошли 12 машин, под командованием майора Нивина, замкомандира полка. Подходим к какой-то речушке, скованной льдом, но сразу видно, что лед не выдержит нашу самоходку. Рядом дохлый мостик и майор решил, что будем переправляться по нему. Одиннадцать машин прошли по мостику благополучно, я сел на броню последней самоходки, держался за пушку, машина медленно въехала на мост, но через несколько мгновений он не выдержал, и мы кувыркнулись с этого треклятого моста. Меня впрессовало в лед, да еще придавило скатанным брезентом, я провалился в воду и стал тонуть, но мой помпотех Саша Смирнов каким-то образом вытащил меня из воды. А мороз в тот день стоял больше двадцати градусов.

Весь экипаж успел выскочить из самоходки. Меня обтерли, дали выпить спирта, и мы пошли в бой. Когда у меня после войны родился сын, то я назвал его в честь моего спасителя - Александром. С партизанами мы встретились, склады блокировали. А после выполнения этого задания командир полка приказал мне сдать батарею и вступить в должность ПНШ-2, начальника разведки полка. В моем подчинении был взвод разведки лейтенанта Жарикова, 25 человек.

Взвод имел бронемашины, а позже мы захватили немецкие бронетранспортеры "ганомаг", и передвигались на них. В теории, в наступлении, на меня и моих подчиненных возлагалась разведка минных полей, обнаружение противотанковой артиллерии и других огневых средств противника, а в действительности, в 90 % случаев, разведку использовали или в качестве передового отряда, или придавали по отделениям батареям, использовали для разведки передовой. А в ходе боя обычно были следующие "боевые задания" - "Где связь с первой батареей?! Где четвертая батарея!?", это означало - "иди и ищи".

За два месяца наступления наш САП безвозвратно потерял примерно два полных состава. Когда в марте 1944 года мы вышли на шоссе Псков-Остров, и атаковали станцию Стремутка, чтобы перерезать это шоссе и ветку железной дороги, то в этом бою были сожжены последние самоходки полка.

Нас вывели в тыл на переформировку под Москву, в центр подготовки самоходной артиллерии. Мы получили новые установки, личный состав, и уже в мае нас отправили в Белоруссию, под Могилев, в полосу обороны 49-й Армии, где мы готовились к наступлению. Наш полк был зачислен в армейский ударный передовой отряд, которому предстояло после прорыва немецкой обороны, действовать в немецком тылу, пройти рейдом на максимальную глубину, перекрывая противнику дороги к отступлению. 23 июня 1944 штрафники форсировали реку Проня и захватили плацдарм, на который понтонеры сразу подвели наплавной мост. Утром мы ушли в рейд по этому мосту на Могилев.

24 июня мы уже были на реке Бася, на следующий день на реке Реста, а 26-го прорвались к Днепру в районе села Лупполово (пригород Могилева), и здесь, нас вместе с танковой бригадой и ИПТАПом повернули на север, где мы форсировали Днепр и вышли на стык трех шоссейных дорог на Минск и Гродно и на минском шоссе встали в засаду. На нас пошли немецкие войска, прорывающиеся на запад, бой длился целые сутки, но мы не дали им пройти и ускользнуть из окружения. Мы находились на южной "границе Минского котла", и обстановка напоминала "слоеный пирог", наши и немецкие части перемешались, днем мы колонной движемся на запад, а ночью по нашим следам, тем же маршрутом, идут немцы, истребляя по ходу наши тыловые части и затрудняя подвоз горючего для бронетехники. Нашей передовой колонне приходилось останавливаться и занимать круговую оборону, нас снабжали горючим даже с воздуха с По-2 , самолеты садились в поле рядом с танками и самоходками. Двенадцатого июля мы пошли на Мосты и вышли к Неману, но все переправы через реку были уничтожены немцами. Ширина реки перед нами была примерно 170-200 метров.

На подходе к реке мы захватили большой обоз, состоявший из подвод, на которых на запад уходили с немцами мужики и бабы, видимо, немецкие пособники. Стали делать штурмовую переправу, мужиков "мобилизовали", предупредили их - "убежит один - расстреляем всех", разбили этих "помощничков" на "десятки", они разбирали старые дома, делали клети, и к утру был готов настил, а чуть выше по течению наши ребята еще обнаружили брод. Мы преодолели водный рубеж и вскоре были возле Белостока, но наш отряд оказался полностью отрезан от других, все остальные подразделения безнадежно отстали. Поляки видели нас, но никто не выдал немцам.

На окраине Белостока был старый военный городок, в котором в тридцатые годы размещались польские уланы, и в городке находился костел. Помню, как вылез из САУ и зашел в этот костел, а там находился ксендз, великолепно говорящий по-русски. Выяснилось, что он бывший петербуржец. Кснедз показал мне свою изумительную библиотеку, и на одной из полок, рядом с энциклопедией Брокгауза и Эфрона и "Историей Государства Российского", я увидел книги Маркса, Ленина, Энгельса, и даже работу Сталина "Вопросы ленинизма". Я спросил ксендза, с чего это он вдруг, держит в своем книжном собрании такие книги, и как его немцы за это не расстреляли? на что поляк ответил - "Нам разрешено папской буллой иметь такие книги, мы ведь обязаны знать психологию нашего противника".

После Белостока мы пошли на Нарев, и там 6 сентября, в бою за местечко Остроленка, я был ранен пулеметной очередью.

Пока я месяц лежал в госпитале, мой 1902-й САП перебросили на соседний 1-й Белорусский фронт, и после выписки меня направили начальником разведки в 233-й отдельный танковый полк фронтового подчинения. Полк имел на вооружении танки "Валлентайн", вооруженные 57-мм пушкой. В экипажах по 4 человека. В полку 7 рот , в каждой роте по 9 танков и танк ротного командира.

Личный состав 233-го ОТП сплошь состоял из молодежи, например, командир полка Климанов и начштаба, майор Олег Дударев, были 1922 года рождения, а все ротные командиры 1924. Разведка полка имела американские БТР М-4-М-47 с пулеметами системы Брена, в полку были машины "доджи" и грузовые "форды".

Полк часто находился в резерве фронта, и пока мы на нашей малой скорости доходили куда-либо, то все уже заканчивалось без нас. Так, например, произошло при штурме Штеттина, когда полк придали 8-му мехкорпусу, но и тут мы оказались "не пришей рукав". Бои, в которых полк принял активное участие и понес серьезные потери, произошли под Млавой и при взятии прусского города Дойч-Элау, который сходу захватили кавалеристы из 3-го гвардейского кавкорпуса генерала Осликовского (после войны был консультантом по кавалерии на киностудии «Мосфильм»).

Весной 1945 года у меня совершенно неожиданно произошла вторая встреча с родителями. Наш ОТП понес большие потери под городом Дойч-Элау и нас оставили на пополнение и доукомплектование. Танки должны были поступить на станцию Яблоново, куда наши железнодорожники подводили новую коллею. Меня послали на станцию, выяснить у коменданта срок прибытия эшелона с техникой. Я все уточнил, и тут мое внимание привлек стоящий на путях эшелон с красными крестами на теплушках.

Вдоль состава стояли молоденькие девушки в военной форме и в мои 21 год пройти спокойно мимо такого цветника было нереально. Я подошел к девушкам, познакомился, завязался оживленный треп, в ходе которого выяснилось, что все девушки прибыли в Пруссию вместе со своим госпиталем, в котором начмедом служит подполковник Сокольский. Словом, когда я, в сопровождении ликующего "экскорта", ввалился в теплушку, где находилось госпитальное начальство, то у папы и мамы в прямом смысле этого слова глаза полезли на лоб от удивления.

Когда брали Росток, то пока мы на своих "крейсерских" скоростях 25 км/ч до него "дочапали" - с немцами в очередной раз уже разобрались и без нашего полка. На следующий день в город был введен полк из состава частей по охране тыла, со специальной задачей - для поддержания порядка. Отношения с местными немцами были неплохими, наши тыловые службы сразу организовали пункты питания для гражданских жителей города. Можно было увидеть следующую картину: лежит на мостовой наш офицер, пьяный "в дым", а два пожилых немца пытаются поднять его , объясняя другим - "Он не мертвый, он больной, ему надо срочно помочь". На войне как на войне, конечно, и "трофейничали", да и "девок щупали", не без этого, но я ни разу не видел случаев прямых жестоких издевательств по отношению к цивильному немецкому населению.

Второго мая 1945 года мы вышли к морю и на этом война для нас закончилась.

В сентябре 1945 года меня перевели служить начальником штаба отдельного самоходного дивизиона 193-й сд, но вскоре меня направили в отдельный мотоциклетный батальон, где я снова был в должности начальника штаба.
В этот батальон входили 2 мотоциклетные роты, рота БТР, рота танков Т-34 , батарея 76-мм орудий и "внештатная" рота, состоявшая из 16 машин-"амфибий" марки "Форд". Мы получили мотоциклы "харлей", предназначенные для американской военной полиции, и развивавшие скорость 100 миль в час.

Служил я в Северной Группе Войск в Польше, но в 1948 году нашу дивизию вывели в Белоруссию и влили в 5-ую гв та. Я стал начальником штаба мотострелкового батальона, закончил годичную Высшую бронетанковую школу в Ленинграде, далее - курсы "Выстрел", служил в оперативном отделе дивизии, стал начальником штаба полка.

Дальнейший мой армейский путь пролегал в Дальневосточном Военном Округе, в таком "замечательном" месте, как Занадворовка, (где, как говорили в армии - "широта крымская , а долгота колымская"), в 40- й Ордена Ленина Хасанской мотострелковой дивизии, был старшим офицером (начальником направления) оперативного отдела штаба армии. Дослужился до звания полковника, и в 1969 году уволился из армии по болезни в запас с должности начальника оперативного отдела дивизии.


Иванов Алексей Петрович
Прежде всего, нужно сказать, что я принадлежу к поколению выпускников 1941 года. Мы только окончили 10-й класс Дегтянской средней школы, и наш выпускной вечер состоялся 20-го июня 41-го года, а уже 22-го началась война. До сих пор очень ясно помню это воскресное утро: солнечное и такое теплое...



К началу войны мне еще не исполнилось восемнадцати лет, поэтому сразу меня не призвали, и я работал в колхозе весовщиком. Надо признать, что вся тяжесть работ, в основном, легла не плечи женщин, детей и стариков. Механизации почти не было, поэтому урожай косили при помощи конных косилок, а вот вязали - вручную. Причем, урожай был на редкость богатый, поэтому приходилось работать круглосуточно: днём вязали, а по ночам скирдовали и молотили. Но зато осень выдалась очень и очень влажной, поэтому мне как весовщику пришлось развозить зерно по домам колхозников. Они его на русских печах просушивали и только после этого мы его сдавали государству.

В армию меня призвали 31 августа 1942 года. Из призывников нашего района отобрали восемнадцать ребят со средним и семилетним образованием, и всех нас направили в тамбовское пулемётное училище, в котором готовили младший офицерский состав.

Учились мы очень и очень напряжённо, а вот питание было не очень важное. Я помню, что у меня, крепкого деревенского парня от недоедания и перегрузок стала постоянно кружиться голова. Ходил и как пьяный шатался.

А где-то в начале ноября весь личный состав училища подняли по тревоге и направили на тактические занятия на южную окраину Тамбова. Пока дошли туда, а ведь пулеметы несли на себе, целый день прозанимались, вымотались просто страшно. К концу дня расположились в какой-то деревне южнее Тамбова. Купили у хозяйки ведро картошки, и только собрались ее приготовить, как вдруг из училища явился посыльный с приказом как можно быстрее вернуться в училище. Командиры нас тут же подняли и повели, причем не по дороге, а напрямик. Но после такого напряженного дня марш дался нам очень тяжело. Многие из нас дошли только из последних сил.

Вернулись в училище только к четырем часам утра и получили приказ сдать личные вещи: матрац, одеяло, личное оружие. Все сдали, нас построили на плацу и продержали на нем целый день. Только вечером нас повели, но вначале не говорили куда. Прошли мимо старого корпуса пединститута, и вышли на рассказовскую дорогу. Ну, все понятно, значит, в Рассказово идём.

Только к утру туда пришли, и оказалось, что в Рассказово формировалась, по-моему, 24-я Гвардейская стрелковая дивизия и меня определили служить в батальон автоматчиков. Нас очень хорошо, прямо капитально обмундировали и где-то недели через две погрузили в эшелоны и отправили на фронт, как оказалось под Сталинград.

Помню, что доехали к вечеру. Кругом голая степь, солнце заходит и очень сильный мороз. Неподалеку стоял какой-то домик, в котором мы немножко обогрелись и в ночь пошли маршем. Уже после войны, читая историческую литературу, я узнал, что нашу 2-ю Гвардейскую Армию бросили на уничтожение окружённой группировки Паулюса.

Марш получился длинным и невероятно тяжелым. Почти по двадцать часов в сутки мы шли в полном боевом снаряжении. Каждый солдат нес на себе автомат, два запасных диска с патронами, гранату, сапёрную лопатку, противогаз, вещмешок, котелок, каску, да еще и лыжи. И вот с такой нагрузкой мы шли в течение нескольких суток. Спали прямо на ходу, а когда устраивали привал, то солдаты тут же валились как снопы, и поднять их было очень тяжело. Но тут уже командиры взводов не церемонились, подходили и пинками в бок поднимали спящих солдат.

Не помню сейчас, где точно, но мне кажется, в деревне Васильевка нам дали небольшой отдых, не более суток. А потом опять вперед... Уже тоже после войны я прочитал, что когда немцы бросили армию Манштейна на помощь окруженной Сталинградской группировке, то нашу 2-ю Гвардейскую Армию бросили ей навстречу.

И опять невыносимый затяжной марш в направлении Котельниково. Оттепель сменялась морозами до 30 градусов, ураганные ветры, тылы поотстали... В те дни нам выдавали всего по два обыкновенных сухаря. И еще ложка сахара - вот и весь рацион на целый день! А там же степи. Равнина с оврагами, бурьян, поэтому во время привалов обогреться или укрыться было просто невозможно. Для того чтобы хоть как-то переночевать солдаты поступали так. Разбивались на группы человека по три и рыли подковообразный ровик в подветренную сторону. Прямо на снег стелили плащ-палатку, ложились на неё, плащ-палатками накрывались и так тесно прижавшись, друг к другу, пытались отдыхать. Но на таком морозе лежать выдерживали не более часа. Потом, замерзнув, вскакивали и начинали бегать по оврагу или по балке. После такого разогрева опять ложились в ровик с той лишь разницей, что тот, кто раньше лежал с краю, теперь ложился в середину. Вот так мы спали...

И прямо с марша нашу дивизию ввели в бой. Ориентировочно это произошло где-то на подступах к Котельниково. Потом в мемуарной литературе немецкие генералы писали, что именно это сражение на малоизвестной реке Аксай под Котельниково оказалось решающим для судьбы Германии. А наш полк на рассвете бросили в бой прямо с марша. Но мы сразу попали под сильный миномётный огонь, и осколками мины разорвавшейся от меня в нескольких метрах мне перебило ноги. И получается, что я выбыл из строя, практически не поучаствовав в боях. До конца прошёл с товарищами этот тяжелейший марш и в первом же бою получил тяжёлое ранение в ноги... Но кто знает, может эта мина и спасла мне жизнь. Ведь в этом училище нас, земляков из Никифоровского района, училось восемнадцать ребят, и как я потом выяснил, в живых нас осталось всего двое... А все остальные шестнадцать ребят погибли...

Я попал в госпиталь города Сатка, что в Челябинской области, где пролежал около четырех месяцев. После госпиталя меня решили направить на учебу в миномётное училище, но я уже так наелся своим тамбовским пулеметным, что отказался и попросился в боевую часть. Так я оказался в Свердловске в учебном батальоне, где прошел подготовку на артиллерийского разведчика - наблюдателя.

Сформировали из нас маршевую роту и направили на Челябинский тракторный завод, на котором в годы войны делали танки. Мы должны были непосредственно в цехах получить тяжёлые самоходные установки СУ-152. И пока мы находились на этом заводе, я вдоволь насмотрелся на то, в каких условиях приходилось работать нашим рабочим.

Представляете, зима, мороз порядка 25-30 градусов. В сборочном цеху стоит 50-тонная самоходка, а рядом стоит топчан. И как кто-то из рабочих устанет, то ложится на топчан. Немного отдохнет и вновь берется за работу... И не однажды мне пришлось бывать в их столовой и наблюдать, как они питались. Скажу прямо, питание было очень скудным. На первое обычно щи, но очень и очень жидкие, больше напоминавшие воду. И вот в таких суровых условиях наш рабочий класс создавал для нас боевую технику.

Ну а потом нашу маршевую роту отправили на пополнение 4-го Отдельного Гвардейского ТПП, который формировался под Москвой в городе Пушкино. А уже оттуда нас направили на 3-й Украинский Фронт куда-то под Кривой Рог. И вот там в 43-м году в составе этого полка мне пришлось принять участие в тяжелых боях под Кривым Рогом, в районе Малой и Большой Софиевки. А надо сказать, что в степях бои в основном шли за господствующие высоты, с которых можно было обозревать окружающую местность и более оперативно вести бой.

И вот в одном из таких боев нашу батарею СУ-152 придали пехотному батальону и поставили задачу овладеть какой-то высотой. Пошли вперед, причем, почему-то без артподготовки, но еще на подходе к немецким позициям все три наших самоходки оказались подбиты. Это сразу сказалось на моральном состоянии солдат, моментально возникла паника и пехота побежала... Но командир нашей батареи и мы, два разведчика взвода управления, сержант Ушпик и я, решили остановить это позорное бегство. Побежали вдоль цепи с автоматами и под минометным огнем пытаемся остановить пехотинцев. Старший лейтенант бежал первым, Ушпик вторым, а я третьим. Солдаты мы обстрелянные, поэтому по звуку летящей мины сразу чувствовали, близко она упадет или нет. И звук той самой, нашей, мины мы услышали, бросились на землю, но она упала и взорвалась прямо между комбатом и Ушпиком. Но Ушпику не повезло, потому что он лежал головой к взрыву, и осколок мины раскроил ему черепную коробку... Ну, а мы со старшим лейтенантом все-таки смогли остановить это паническое отступление.

Потом начали эвакуировать раненных солдат. В наших тяжелых самоходках экипажи состояли из пяти человек, поэтому нам под непрерывным пулеметным огнем на нейтральной полосе пришлось вытаскивать в безопасное место пятнадцать наших раненых товарищей. Невдалеке находился небольшой овражек, туда мы и стаскали. Потом вспомнили про Ушпика и решили тоже вытащить его тело с нейтралки. Подползли к нему, но когда старший лейтенант забирал у него документы, то ухом прислонился к груди, а он оказывается живой...

Принесли его в домик, и что мне особенно запомнилось, хозяйка-украинка в это время готовила нам борщ. Представляете, во фронтовой обстановке борщом нас угощала, это же редчайшее явление! Но когда мы внесли Ушпика в комнату, то он видно начал отогреваться, у него начались судороги, и фонтан крови брызнул до потолка. И оказалось, что у него ранение не только в голову, но и в пах. У него на поясе висел пистолет, и, по-видимому, когда он бросился на землю, произошел случайный выстрел. Мы его, конечно, отправили в медсанбат, но он все-таки умер...

Провоевали всю осень, а когда потеряли всю материальную часть, то наш полк вывели под Москву на переформирование. Приехали в Наро-Фоминск, и тут несказанный сюрприз - командование даёт мне недельный отпуск. Вот это сюрприз так сюрприз, ничего не скажешь.

Вошел в село рано утром. Рассвет, зима, мороз. В домах топятся печи, дым идёт. Иду посередине улицы, и тут на крыльцо дома выходит женщина. Видит, идет солдат. Но куда идет? Так она стояла и ждала, пока я не прошел мимо, и только потом зашла в дом. Иду дальше, такая же картина. И так по всей улице, в каждом доме. Ждали солдата, провожали, закрывали!

Подхожу к нашему дому, смотрю, а у нас во дворе какая-то беготня и крики: «Лови, лови!» А младший брат им в ответ: «Кого лови? Вон Лешка идет!» Оказывается, они хоря ловили.

Пришел, я, значит, в дом. Соседи пришли: "Где? Что? Откуда? Как? Показывай раны!" Туда-сюда, в общем, вся улица сошлась. Расспрашивали как на фронте, все рассказывал.

Отгостил я свое, и опять поехал в часть. Приезжаю, а меня сразу встречают. Командир взвода вручил посылку. Оказывается, пока я ездил в отпуск, в нашу часть, пришли посылки от тружеников тыла. В посылке оказались варежки, кисет, сухари, и записка от какой-то девушки еврейки. Я, конечно, поблагодарил за эту посылку, а через день или два новый приятный сюрприз. На общем построении лично командир полка подполковник Максимов вручил мне орден «Красной Звезды». За тот бой, когда нам пришлось останавливать бегущую пехоту.

После переформирования наш полк отправили на Ленинградский Фронт. Совсем немного побыли в Гатчине, на Карельском перешейке, а уже оттуда отправили в направлении «линии Маннергейма». Озёра, леса, валуны вот в таких краях мне пришлось воевать. И я вам скажу, что воевать с финнами было очень тяжело, потому что они были опытные вояки. К тому же они понастроили там много укреплений, и нашим тяжелым самоходкам в основном пришлось расчищать путь пехоте. И не раз довелось попадать под огонь снайперов.

Однажды снайпер прижал меня крепко. Тут бьют пули, там. А место как назло равное, укрыться совершенно негде. Благо пошла танковая колонна, и я под укрытием танковых бортов перескочил в отрытую ячейку. Лежу и думаю: «Ну, сейчас танки пройдут, и двинусь дальше». Только начал вставать, как пули по брустверу защелкали! Эээ, нет, думаю, рано. И только после того пошла еще одна колонна, я под прикрытием танков смог вырваться оттуда.

И хотя бои шли ожесточённые, но все как-то благополучно обошлось. А когда взяли Выборг финны сразу запросили мир. Боевые действия прекратились, и наша часть вышла из боев. Но как раз в это время со мной произошло одно неприятное происшествие.

Во время боевых действий я как разведчик взвода управления постоянно находился на передовой и за это время мои сапоги порядком износились. Начальник разведки увидел такое дело и сам предложил мне: «Поезжай в тыл, сменишь сапоги, а заодно и в бане помоешься». Я не возражал, конечно. Съездил, помылся, сменил сапоги, а обратно возвращался с ребятами на американском мотоцикле. За мотоциклистом сел радист, а меня посадили в люльку. И вроде ведь ехали по шоссе, но потом почему-то на полном ходу наскочили на траншею. «Харлей» перевернулся вверх колёсами, и я оказался под ним. Радист при падении ударился об валун и сломал себе ключицу. А мотоциклист отлетел на несколько метров в сторону, правда, тут же вскочил, и хотел меня освободить, но поднять или перевернуть мотоцикл сам не смог. Хорошо мимо проезжали летчики с рекогносцировки, увидели такую ситуацию и помогли. Мотоцикл с меня убрали, а я лежу на асфальте и почему-то не могу двигаться. Ладно, погрузили меня в кузов машины и отвезли в часть. И оказалась, что при падении автоматом ППШ мне сильно ударило в область крестцовых позвонков и от этого меня парализовало. Целую неделю после этого не двигались ни руки, ни ноги... Благо, что боев уже не было, и я недели две отлеживался на чердаке какого-то дома, и все-таки немножко отошёл.

Перебросили нас под Нарву, в место, где находится какой-то курган. Прорвали немецкую оборону и начали наступать на Таллин. И мне особенно запомнилось, что когда мы в Таллине въезжали в главную крепость, то нас снимали на киноплёнку. Интересно, сохранилась эта запись или нет?

Немцы отошли, но у них в руках еще оставалась военно-морская база на эстонском острове Сааремаа, которая сильно сковывала действия нашего Балтийского флота, поэтому ее необходимо было захватить в кратчайшие сроки. Наш полк перебросили в городок Хапсула, в котором находился небольшой порт. Погрузили на баржи, потом по дамбам перебрались на какой-то небольшой островок. Сам остров был освобождён, но перешеек все еще оставался у немцев. По ширине он всего километра на три, а глубина укреплений метров на пятьсот: разные надолбы, минные поля, проволочные заграждения. И вот тогда мне впервые пришлось наблюдать совместные действия всех родов войск. Одну задачу вместе решали и авиация, и морской флот и артиллерия, и пехота с танками. И все равно где-то неделю, а то и две спихивали немцев в море.

В числе прочего захватили и большой продовольственный склад. Командование хотело уберечь эти продукты от солдат, но куда там. Танки пробили в стене склада брешь и солдаты как налетели. А в нашем отделении разведки был маленький американский бронетранспортёр, всего на шесть человек вместе с водителем. Ну, а раз есть техника, значит, мы могли много чего взять. Это же не пехота, которой все приходилось тащить на себе. Поэтому мы набрали себе «богатств»: взяли целый бочонок масла, штук десять каких-то восьмикилограммовых консервов. Взяли одну большую головку сыра диаметром аж в метр, и маленьких штук десять. Сахара еще набрали, в общем, загрузились по полной, так нам же и не на себе таскать. Поехали обратно на материк.

Едем, а я смотрю на колонны пехотинцев и вспоминаю, как сам вот так же мучился на маршах... Конечно, самая большая тяжесть на войне всегда достается матушке-пехоте. Холод, голод, дороги, да всё, что угодно... А мне в какой-то мере повезло, я то, как кошка, то, как собака - то на машине еду, то пешком иду. Там еще запомнилось, что в одной колонне последним шел солдат, который вел навьюченную корову.



После этих боёв наш полк в начале января 1945 года перебросили под Варшаву на 2-й Белорусский Фронт. Вообще наш полк постоянно перебрасывали на те направления, где предстояло прорывать укрепленную оборону, ведь орудия у наших самоходок были мощнейшие. Поэтому так и получилось: Карельский перешеек, Прибалтика, Эйзель, а теперь вот Пулавский плацдарм южнее Варшавы.

И 14 января 1945 года мы с этого плацдарма пошли в наступление. Наш полк действовал где-то в районе польского городка Радом. После мощнейшей артподготовки сходу прорвали первую линию обороны. Прошли километров шесть-восемь и у речки Радомка встали, потому что ее западный берег, на котором окопались немцы, был слишком обрывистый. Наступление застопорились, но к вечеру немцы видимо почувствовали, что сил у них мало и начали отходить.

И вот помню, наступил вечер, причем лунный такой и красивый. Снег падает, всё такое золотистое. Мы шли колонной, и одна наша самоходка каким-то образом вырвалась далеко вперед. Вышли они на перекресток и смотрят, в их направлении движется колонна танков. Но чьи танки непонятно, ночью же не видно. Командир экипажа решил выяснить, что это за танки, но только открыл люк, чтобы пустить осветительную ракету, как из этой колонны сами ее запустили. И оказалось, что это шла немецкая колонна и своей ракетой они себя полностью выдали и осветили. Экипаж этой машины не растерялся и первым же снарядом попал в головной танк. Тот загорелся, а пламя осветило все вокруг. Но ночью ведь как - около костра всё видно, а вот от костра в ночь - ничего не видно. А экипаж не теряется, второй и третий танки тоже подожгли. Немцы почувствовали, что дело дрянь, и начали с дороги съезжать, а там оказалось болото. И в этом болоте они все кто завяз, а кто и утоп. Вот так всего один наш экипаж разгромил целую немецкую колонну. Я уже не помню, сколько там было немцев, но за этот бой наших товарищей щедро наградили. Командиру экипажа вручили орден «Ленина», а остальным ребятам ордена «Боевого Красного Знамени».

После этого события мы ночью вошли в этот городишко Радом. Утром проснулись, ни немцев нет, ни наших. Ничего не понятно, где фронт, где что. Тогда в качестве головного дозора вперед отправили две бронемашины: нашу и у нас еще была одна трофейная немецкая. Может, видели на фотографиях или в кинохронике, по форме она очень напоминала гроб, и впереди у нее были колеса, а позади гусеницы. Но чтобы наши ее случайно не приняли за немецкую, на лобовом скосе нарисовали большую красную звезду.

В общем, поехали мы вперед. Отъехали от Радома километра на два, раз снарядик разорвался какой-то, ещё один, маленькие минки. Но мы не придали этому особого значения, мало ли что бывает на фронте. Проехали еще километра два, смотрим, в лощине стоят брошенные немецкие тягачи. Такие на гусеницах с кузовами, штук десять, если не больше. Вероятно, у них просто закончилось горючее, поэтому они прострелили во всех тягачах радиаторы, а сами сбежали. И оказалось, что у них в кузовах лежали немецкие ранцы. Ну а солдату, что - трофеи всегда в радость. Начали, значит, обследовать эти ранцы. Кого больше интересует бритвенный прибор, кого галеты, кого что.

Но тут смотрим, летят наши «Илы» и делают на нас разворот... Понятно, они увидели скопление немецкой техники и решили по ней штурмануть, но мы начали им махать шапками: «Ребята, мы свои!» Машем-машем и они молодцы все поняли, сделали над нами разворот, покружили немного. Мы им показали жестами: «Туда летите!» Они развернулись и улетели.

И тут крик: «Ребята, немцы!» Оказывается, на бугре стоял батальон немцев, но мы его сходу проскочили и соответственно оказались у них в тылу. А нас всего человек тринадцать-пятнадцать, не больше. Правда, с нами находились офицеры, и они не растерялись. «Так ребята, - скомандовал командир взвода, - занимайте оборону». Мы все расположились дугой, а бронемашины встали на флангах. Немцы пошли в атаку, мы начали стрелять, но когда из бронемашин вдоль цепи открыли кинжальный пулеметный огонь, то они тут же все сдались. Человек сто двадцать, наверное, мы тогда взяли в плен. Всех, кто участвовал в этом бою, наградили. Мне вручили орден «Отечественной войны» II-й степени. Вот так оно обычно и получается в жизни, что человек сам в герои не собирается, но просто так складывается обстановка.

После этого боя сплошного фронта не было, поэтому мы стремительно начали продвигаться вперед. Часть нашего полка оставили помогать добивать крупную группировку немцев, окруженную в Познани, а наша батарея с другими частями отправилась вперед.

Вышли к старинной немецкой крепости Кюстрин, где река Варта впадает в Одер. По льду переправились через Одер на западный берег и, не встречая никакого сопротивления немцев, заняли позиции. И только спустя примерно неделю немцы где-то взорвали дамбу, и всю пойму залило водой. Незатопленными остались только шоссейная дорога и сама дамба. А тут для переправы через Одер начала подходить основная масса войск, но к этому времени лёд уже расслаб, стал рыхлым, и переходить по нему стало опасно. К тому же немцы опомнились и начали постоянно бомбить и саму переправу, и лед на реке. Это, конечно, сильно затруднило форсирование Одера, и привело к лишним потерям. А потом по дамбе подтянули тяжёлые 203-мм орудия, которые прямой наводкой стали обстреливать крепостные стены и входные ворота. И где-то через неделю Кюстрин взяли.

Кстати, во время боёв за Кюстрин случился интересный эпизод. Над городом был сбит один из наших самолётов, но лётчик выбросился с парашютом и приземлился прямо внутри крепости. Так, когда мы взяли ее, то я сам лично заходил в госпиталь. Там лежали немцы, а среди них этот наш раненый лётчик, которого они не тронули. И за то, что они так гуманно к нему отнеслись, мы немцев тоже не тронули. Кстати нам в Кюстрине достались богатые трофеи - ящиков пять или шесть коньяка «5 звёздочек». Опять всё загрузили в бронемашину и потом устроили себе праздник.

А затем начались тяжелые бои за объединение кюстринского плацдарма. Ведь вначале их было два: севернее Кюстрина высадились части 5-й Ударной Армии, а чуть южнее части 8-й Гвардейской Армии Чуйкова, которые и поддерживал наш полк.

И вот там в одном из боёв погиб Николай Коммисаров, который, как я уже рассказывал, сопровождал меня, когда я через Москву, поехал в отпуск. Причем, что обидно, погиб глупо. Мы с ним сопровождали на передовую начальника разведки, фамилию которого уже не помню. Я остался с этим подполковником на передовой, а Николая он с донесением отправил в штаб. А на дамбе стоял отдельный каменный дом, мне еще запомнилось что у него один из фронтонов был разрушен. И когда Коля возвращался, то что-то его там видимо заинтересовало, он в него забрался, но немецкий снайпер как врезал ему прямо в медаль «За отвагу» и всё... Конечно, взрослый, зрелый человек этого, конечно, не сделал бы, но Коле было всего девятнадцать-двадцать лет. Еще почти мальчик без жизненного опыта, которого сгубило обычное мальчишеское любопытство...

В уличных боях в Кюстрине я постоянно находился на передовой и там я насмотрелся на то, как приходится воевать расчетам «сорокапяток». Поверьте, это очень мужественная боевая специальность. Кругом взрывы, стрельба, а эти почти игрушечные орудия приходится выкатывать на прямую наводку...

И еще мне особенно запомнилось, что в боях на этом плацдарме нам пришлось столкнуться с геббельсовской пропагандой. Однажды нам сбросили листовки. Квадратики размером примерно 10 на 10 сантиметров. На лицевой стороне на фоне свастики была изображена чёрная паутина с пауком. А на обратной стороне текст примерно такого содержания: «За то чтобы продвинуться на пять километров, вы потеряли 25 тысяч своих солдат. А за 65 километров от Кюстрина до Берлина вы потеряете 325 тысяч убитыми. Среди них будешь и ты! Ясно? Лучше быстрее сдавайтесь в плен, потому что у нас есть такое мощное оружие, что мы вас всех уничтожим». Вы себе представляете? У нас среди солдат поднялось такое возмущение: «Ах вы, сволочи! Сами подыхаете, а ещё нас пугаете». И только много позже я узнал, что оказывается, во время войны у немцев велись работы по созданию ядерного оружия, но, слава богу, что они их не успели довести до конца.

Зато на этом плацдарме немцы применили против нас другое необычное оружие. Правда, сам я этого не видел, но мне товарищи рассказывали, что против переправы через Одер немцы использовали самолет-мину. Принцип такой: на начиненный взрывчаткой бомбардировщик устанавливали истребитель, в кабине которого сидел летчик, управлявший всей этой конструкцией. Этот летчик, направлял эту летающую мину на цель, а сам на своем истребителе в определенный момент отделялся и улетал. И вот как раз такую летающую мину, немцы использовали на кюстринском плацдарме. Причем, в саму переправу они так и не попали, промахнулись метров на пятьдесят, но взрыв был настолько мощный, что пролётов шесть просто вынесло, и поэтому какое-то время переправа не действовала.

А перед самым наступлением на Берлин нас всех разведчиков собрали, и на пять человек старшина принёс бутылку спирта. Налили по сто граммов, и рано утром началась артподготовка. Вначале заиграла «катюша», а потом подключилась и артиллерия всех калибров. Пошёл густой дым, гарь, а когда началась атака, включили прожекторы. Эта сплошная гарь, которая застилала все вокруг от света прожекторов стала словно жёлтый дым. Назад повернуться нельзя, настолько сильно слепили прожектора, а впереди видны только силуэты и больше ничего разобрать нельзя.

Где-то к полудню вышли к Зееловских высотам, ведь до них было всего километров шесть от нашей передней линии. А это же весна, к тому же там пойма, низина, довольно болотистое место, поэтому дорог нет, одни каналы. Так пока мы подошли, все воронки после нашей артподготовки уже оказались заполненные водой.

И нужно отдельно рассказать, что из себя представляли Зееловские высоты на нашем участке. Представьте себе, идет равнина, а потом сразу крутой, покрытый редколесьем, склон градусов под 70. Я вам точно говорю, что это были совершенно непреодолимые для любой техники высоты, а единственный возможный проход для нее можно было осуществить только по шоссейной дороге, которая пересекала эти высоты. На нашем участке даже обыкновенные артиллерийские орудия не могли вести огонь, потому что слишком круто приходилось задирать стволы, поэтому стреляли только из миномётов.



В общем, часам к двенадцати подошли к высотам и бой, вроде, затих. И немцы не стреляют, и мы. Подполковник, заместитель командира полка по строевой части, бывший начальник разведки полка, говорит мне: «Пойдёшь со мной в разведку к переднему краю».

Перебежками из воронки в воронку добрались к нашей к передней траншее. Там вдоль высоты шла берёзовая аллея и какая-то канава, не глубокая, а как у нас делают, когда окапывают кладбище. И когда пехота подошла к высотам, то начали окапываться именно в этой канаве, как в единственном естественном укрытии. Мы в нее спрыгнули, а там кошмар что творится. Вся траншея оказалась завалена нашими ранеными солдатами, кто без рук, без ног... Увидели нас и начали умолять: «Ребята, помогите!» Но у нас же совсем другая задача - разведать проход для танков, к тому же, как бы мы такой массе раненных смогли бы помочь вдвоем? Ужас... Но пока шли вдоль траншеи, подполковник им говорил, что нам нужно идти в разведку. Пошли дальше. В одном месте смотрю, немецкая каска. Я пинком ее бух! Смотрю, немец встаёт. Представляете? Лет сорока-пятидесяти, а главное обросший такой. Обычно немцы были аккуратные, а этот щетиной буквально зарос. Винтовку сразу бросил и руки поднял. Я его сразу обыскал, может у него граната есть или что-то еще, но ничего не нашел. Подполковник говорит: "Не трогать!" Я по-немецки знал несколько слов и кое-как объяснил ему жестами: «Беги туда, к нам в тыл». Немец повернулся, поднял руки и побежал. И видно, что бежит и ждёт, что я ему сейчас в спину выстрелю». Но я не стрелял. И тут смотрим, человек двести немцев подняли руки и идут к нам сдаваться. А ведь если бы они увидели, что я у них на глазах того первого немца застрелил, то и нас бы самих убили и сдаваться бы точно не стали. Это хорошо, что подполковник меня предупредил.

Но эти немцы просто со своих позиций заметили, какие против них сосредоточены гигантские силы, и сами прекрасно понимали, что рано или поздно, но мы эту высоту все равно возьмем, поэтому, когда увидели, что мы с пленными обращаемся гуманно, то решили сдаться и фактически сдали нам высоту. Тут уже появились наши солдаты и некоторые даже начали отбирать у немцев часы, но командиры их сразу осадили и никого из пленных немцев не тронули.

Потом в мемуарной литературе я читал, что быстрого успеха при прорыве Зееловских высот удалось достичь только в полосе 8-й Гвардейской Армии, как раз там, где мы вдвоем с этим подполковником ходили в разведку. Конечно, я не знаю, какую роль сыграл этот эпизод в успехе всей операции, но я решил о нем рассказать, потому что лично в нем участвовал. А этот подполковник потом погиб, но об этом я еще расскажу.

В общем, заняли мы позиции на высоте, и часов до четырех дня все было спокойно. Но потом немцы из крупнокалиберных орудий начали обстреливать наши ближние тылы, а там как раз подошло и скопилось много разной техники и тыловых подразделений... Началась паника, причем не только там где шел обстрел, но и на самой высоте, ведь солдаты оттуда прекрасно видели, что творится у подножия. Удрученные такой страшной картиной пехотинцы бросили позиции и начали отходить.

А у основания прохода через высоты стоял относительно большой дом, в котором разместился наш штаб и куда перенесли из траншеи человек тридцать раненных. И когда там увидели такую картину, наш начальник штаба, майор, обратился к женщине, старшему лейтенанту медицинской службы, которая находилась с раненными: «Смотрите, все уходят, давайте и мы пойдем». Так эта женщина, когда услышала такие разговоры, выскочила из дома и прямо матом начала кричать на бегущих пехотинцев: «Куда вы такие-сякие бежите! На кого раненых товарищей бросаете?» И это оказалось настолько неожиданно, что все остановились, и словно ток по людской цепи пробежал. В этот момент какой-то капитан, молодец, правильно сориентировался, крикнул: «За Родину, за Сталина!», и все тут же развернулись и пошли обратно на высоту.

Ночь прошла спокойно, я переночевал в землянке то ли у командира полка то ли батальона, сейчас не помню. А рано утром меня сменили, и я вернулся в штаб, где стал свидетелем того, как наш командир полка поставил задачу офицерам: «Товарищи, нам дали приказ любой ценой взять это проход! Если первую машину подобьют, то на ее место выходит следующая и так до самой последней». И хотя наши самоходки были очень мощные, но фактически на смерть ребят посылали.

Первая машина только выходит. Бух! Готова... Вторая пошла ее обходить. Бух! Та же самая картина... Только третья самоходка смогла пройти, а за ней четвёртая и все остальные, хотя у нас там не так много машин оставалось, всего шесть-восемь. Все-таки пробили брешь, и в этот коридор словно саранча хлынули «тридцатьчетверки». Вот так к вечеру взяли этот проход и до ночи успели уйти вперед от высот километров на десять-пятнадцать.

Заночевали, а утром, когда начало светать оказалось, что мы стоим на склоне какой-то высоты прямо на виду у немцев... А впереди всего в полутора-двух километрах от нас стоят немецкие «тигры» или «фердинанды», которые начали лупить по нам прямой наводкой. Мы и опомниться не успели, как у нас три машины взорвалось от прямого попадания. Остальные пошли в атаку, в которой тоже потеряли три или четыре машины. Вообще, как танкисты горели, это страшное дело... Черные, обгоревшая кожа свисает клочьями, а как они кричали... Ужас!

Вот так у нас от полка осталось всего ничего, и когда мы входили в Берлин, у нас на ходу оставалось всего пять машин, да и те после ремонта. А уже под самым Берлином погиб тот подполковник, с которым я ходил в разведку на Зееловских высотах.

Нас придали стрелковому батальону, чтобы взять какой-то завод. А мне, как разведчику командир полка приказал привести на огневые позиции три наши самоходки из ремонта, и проследить, чтобы у них был запас снарядов и горючего. Я сел на броню первой машины, куда надо их вывел. Отыскал этого офицера и доложил: «Товарищ подполковник, в ваше распоряжение прибыли три боевые машины». Спросил его про снаряды и горючее, но он мне ответил: «У нас все есть, можете быть свободны».

Я развернулся и только отбежал оттуда метров на пятьдесят-семьдесят, не больше, как услышал, шипение летящего снаряда. Опытный фронтовик всегда различит свист снаряда, который должен упасть где-то рядом. Правда, если снаряд, как и пуля, летит именно в тебя, то ты его услышать не успеешь...

Я бросился на землю, взрыв. Встаю, вроде все нормально, и тут бежит ординарец того подполковника: «Всех убило!» Оказалось, они собрались для совещания: командир пехотного полка, командиры батальонов и этот наш заместитель командира полка по строевой части. А снаряд упал прямо в середину и всех сразу... И это всего в двадцати километрах от Берлина! Причем, что самое обидное, мне кажется, этот снаряд был не немецкий, а наш...

А потом наш 394-й Гвардейский тяжелый самоходно-артиллерийский полк участвовал в городских боях в Берлине. Бои из подъезда в подъезд, из подвала в подвал. И закончили мы войну 2-го мая возле Рейхстага, как раз около той самой свастики, на которой сидел орёл с крестом.



После демобилизации из армии Алексей Петрович Иванов окончил физико-математический факультет Тамбовского педагогического института и с 1950 года по 1985 год работал учителем физики в Ракшинской средней школе.

За свой активный и доблестный труд Алексей Петрович неоднократно награждался грамотами районного и областного отделов образования, министерства просвещения, значком "Отличник просвещения"; награжден медалями «За доблестный труд» и "Ветеран труда"; носил почетное звание "старший учитель", а в 1975 году ему было присвоено почетное звание «Заслуженного учителя РСФСР».

@темы: личность, история, танки, война, познавательно