"Можно выклянчить все! Деньги, славу, власть, но только не Родину… Особенно такую, как моя Россия"
Аркадий Аверченко.
Женщина в ресторане
Совершенно незнакомые мне постороннее люди пришли в ресторан и расположились за соседним с моим столиком.
Двое. Он и она.
Черта, преобладавшая в ней, была — кокетливость. Она кокетливо куталась в меховое боа, лениво-кокетливо снимала с руки перчатку, прикусывая поочередно пальцы перчатки острыми мелкими зубами, кокетливо пудрила носик, заглядывая в маленькое карманное зеркальце, и, поймав на себе восхищенный, полный обожания, взгляд своего спутника, сделала ему кокетливую гримасу…
читать дальше
Он украдкой, будто случайно, прикоснулся к её руке и спросил бархатным баритоном:
— Ну, что же мы, мое солнышко, будем кушать?
— Ах, вашему солнышку решительно всё равно!… Что хотите.
— А пить?
— И тоже всё равно. Что вы спросите, то и будем пить.
— Повинуюсь, принцесса.
Он поднял задумчивый углубленный в себя взгляд на склонившегося перед ним метрдотеля и сказал:
— Заморозьте бутылку Брють-Америкэн.
Дама подняла нос от зеркала и сделала удивленную гримаску.
— Вы пьете Брют? Это еще почему?
— Хорошая марка. Я ее люблю.
— Ну, вот! Я всегда твердила, что вы самый гнусный эгоист. Ему, видите ли, нравится этот уксус, так и я, видите ли, должна его пить.
Господин ласково, снисходительно улыбнулся и снова погладил её руку.
— Что вы, принцесса! Какой уксус?! Вы пили когда-нибудь Брют?
— Не пила и пить не хочу.
— Так, — засмеялся господин. — Тогда подойдем к вам с другой стороны: а что вы пили?
— Ну, что я пила… Мало ли! Монополь-сэк я пила… Единственное, которое можно пить!
— Ага! Ах, плутовка… наконец-то я узнал вашу марку… Управляющий! Вы слышите? Монополь-сэк!
— Слушаю-с. Что прикажете на ужин? — Маргарита Николаевна! Как вы на этот счет? Дама с кокетливой беспомощностью повертела в руках карточку кушаний и пожала плечами.
— Я не знаю… Разве это так важно? Выберите просто что-нибудь для меня.
— Просто что-нибудь? Нет, это дело серьезное, — улыбнулся господин. — Мы сейчас это разберем. Вы какую рыбу любите?
— Никакую.
— Так; рыба отпала. Мясо любите?
— Смотря какое.
— Ну, например, филе миньон или котлеты-де-мутон, соус бигарад?
— Я люблю брюссельскую капусту.
— Значить, вы мяса не хотите, — удивился господин. — Ну, скушайте что-нибудь… Ну, пожалуйста. Какое вы мясо любите?
— Господи, как этот человек пристал! Зачем из этого делать вопрос жизни? Закажите, что хотите.
— Тогда я знаю, что вы будете кушать… Ризотто по-милански с шампиньонами и раковыми шейками.
— Да ведь там рис?
— Рис. Форменный рис.
— Терпеть не могу риса. Закажите просто что-нибудь полегче.
— Скушайте дупеля, — посоветовал метрдотель, потихоньку распрямляя согнутую спину.
— Это такие носатые? Ну, их.
Метрдотель бросил на господина взгляд, полный отчаяния. А господин, наоборот, ответил ему, — да мимоходом и мне — взглядом, в котором ясно читалось: «Ну, что это за очаровательное взбалмошное существо! Она вся соткана из чудесных маленьких капризов и восхитительных неожиданностей».
Вслух сказал:
— И носатые дупеля провалились? Ха-ха! Видите, метрдотель, и вы не счастливее. Ну, вот, возьмите, принцесса, закройте глазки и подумайте: чего бы вы сей час очень, очень хотели?
— Да если бы была хорошая семга, я бы семги съела.
— Это само собой — это закуска. А что горячее?
— Господи, как вам это не надоело! Ну, самое простое — я буду есть то же, что и вы.
— Я буду — цыпленок сюпрем. С рисом.
— Благодарю вас! Я ему уже час твержу, что риса не признаю, а он со своим рисом! Ну, да ладно! Сделайте мне вот это и отлипните.
— Рубцы по-польски? Слушаю-с.
— И к ним спаржу с голландским соусом. Метрдотель недоумевающе поглядел на даму, но сей час же сделал каменное лицо и сказал:
— Будет исполнено.
В ожидании заказанных кушаний ели икру, семгу, и молодой господин потихоньку, как будто нечаянно, прикасался к руке Маргариты Николаевны.
А когда подали цыпленка и рубцы, Маргарита Николаевна брезгливо поглядела на рубцы, кокетливо сморщила носик и оказала:
— Фи, какое… гадкое. Это у вас что? Курица?
— Да, цыпленок. С рисом.
— Ах, это я люблю. Забирайте себе мое, а я у вас отберу это. Не будете плакать?
Конечно, он не плакал. Наоборот, лицо его сияло счастьем, когда он отдавал ей своего цыпленка. И только раза два омрачилось его лицо — когда он с трудом прожевывал услужливо пододвинутые метрдотелем рубцы.
Но сейчас же взгляд его вспыхивал, как молния, и читалось в этом горделивом взгляд, брошенном на меня: «Найдите-ка другую такую очаровательницу, такое чудесное дитя, такую прихотливую и милую капризницу!».
II
Люди, которых я где-то уже однажды встречал, пришли в ресторан и расположились по соседству с моим столиком.
Двое: он и она.
Она вся была соткана из кокетливых ужимок и жестов. Кокетливо поправила шляпу, кокетливо и зябко повела плечами, потерла маленькие руки одну о другую и в заключение бросила на меня кокетливый взгляд. Её спутник спросил:
— Ну, что же мы будем пить?
— Мне всё равно. Закажи, что хочешь.
— Хорошо. Человек! Бутылку Кордон-Руж.
— Ой, что ты! — кокетливо надула губки дама (я почему-то вспомнил как ее звали; Маргарита Николаевна). — Как можно пить эту гадость!…
— Но ведь ты же, Маргарита, сказала, что тебе всё равно. А теперь вдруг говоришь, что это гадость.
— Пожалуйста, не повышай тона.
— Я не повышаю, но согласись сама, что это абсурд. То — всё равно, а то — гадость! Ведь я же тебя спрашивал: что ты хочешь, какую марку?
— Я хочу это… с красной шапочкой…
— Ну, вот. Это другое дело. А что ты хочешь кушать?
Снова Маргарита Николаевна повертела в руках с очаровательно беспомощным видом карточку и протянула ее обратно метрдотелю:
— Я не знаю. Ах, Господи… Ну, закажите нам что-нибудь.
— Что прикажете? — переспросил бывалый метрдотель.
— Ну, что-нибудь… Выбери ты, Коля. Молодой господин поглядел на нее пристальным взглядом.
— Ладно. Выберу. Сделайте ей котлеты де-воляй.
— Только не котлеты де-воляй! Это все шансонетки едят — котлеты де-воляй.
— Виноват, — сдержанно сказал молодой господин, но бархатный баритон, который он старался сдерживать, звенел, густел и наливался раздражением. — Виноват… Ты сказала, что тебе всё равно. Поручила мне выбрать. Я выбрал. И вдруг ты говоришь, что «только не де-воляй!» А что же?
Откуда же мне знать, что ты хочешь?
— Что-нибудь рыбное. И, пожалуйста, не говори со мной таким тоном.
— Тон у меня прекрасный. Что-нибудь рыбное? Но что же?
— Да что-нибудь. Полегче что-нибудь. Рыбное.
— Хорошо. Человек! Сделай ей стерлядку по русски.
— Нет, не стерлядку; что-нибудь другое, — с очаровательно-кокетливым видом поморщилась Маргарита Николаевна.
Еще более сдерживая раскаты своего сгустившегося голоса, молодой господин привстал и подал даме карточку.
— Послушай! Ты дважды сказала, что тебе всё равно. Слышишь? Дважды! А когда я тебе предложил два, по-моему, очень вкусных блюда — ты, изволите ли видеть, отказываешься!!. О, будь ты голодна, о, если бы тебя хоть денек проморить голодом, с каким восторгом ты слопа… съела бы эти два блюда. Послушай! Я тебе говорю серьезно: оставь, брось ты это амплуа кокетливо избалованного дитяти.
Оно может человека довести до белого каления.
— Если ты со мной еще будешь говорить таким тоном — сегодня мы с тобой видимся в последний раз.
— Дорогая моя! Да ведь этот мой тон — результат твоего тона. Ей дают карточку — на, выбирай! Что может быть проще: выбери, что тебе хочется. Нет, сейчас же начинается: «Ах, мне всё равно! Выбери сам. Мне безразлично!» Тебе безразлично? Хорошо. Может, ты скушаешь котенка жареного в машинном масле? Нет? Но ведь ты же говорила, что тебе всё равно. Или крысиные филейчики на крутонах соус ремуляд?! Ведь тебе же всё равно? Да? Но, однако, я тебе ни крыс, ни кошек не предлагаю. Вот тебе вкусные человеческие блюда… Не хочешь? Выбирай сама!!
— Ты сейчас рассуждаешь, как водовоз! Пять месяцев тому назад ты говорил другое.
— Э, матушка…
Он махнул рукой и осекся.
— Что «э, матушка?» Ну, договаривай… Что «э, матушка?»
— Послушай, человек ждет. Это некрасиво — пользоваться его подневольным положением и держать его около себя по полчаса.
— Пожалуйста, без замечаний! Вы кричите, как носильщик. Послушайте, человек… Закажите мне что-нибудь… Мне всё равно…
— Нет!! — ударил ладонью по столу молодой господин. — Я эти штуки знаю. Он тебе притащит какую-нибудь первую попавшуюся дрянь, а ты понюхаешь ее, да отдашь мне, а себе заберешь мое.
Ха! Избалованное дитя! И я, как кавалер, как мужчина, буду давиться дрянью, а ты, слабое, беспомощное, избалованное дитя, будешь пожирать мое, выбранное мною для меня же блюдо?! Довольно!… Я про-шу вас точ-но у-ка-зать по кар-точ-ке: что вы хо-ти-те?!
— Прощайте! — холодно сказала Маргарита Николаевна, вставая. — Я не думала, что придется ужинать с человеком, который кричит, как угольщик.
И она быстро пошла к выходу.
Молодой господин вскочил тоже и бросил на меня взгляд, полный отчаяния и полный жажды сочувствия. А я ему сказал:
— Идиот!
— Кто… идиот? — опешил он.
— Вы!
— Я?
— Ну да же! Вам с этого нужно было начать, а не кончить этим.
Он хотел броситься на меня, но вместо этого махнул рукой, выругался и устало побежал за дамой.
Больше они вместе не появлялись.
"О хороших, в сущности, людях!". — 4-ое издание. — С-ПЕТЕРБУРГ: ИЗДАНИЕ "НОВАГО САТИРИКОНА“, 1914.
Смерть девушки у изгороди
Я очень люблю писателей, которые описывают старинные запущенные барские усадьбы, освещенные косыми лучами красного заходящего солнца, причем в каждой такой усадьбе у изгороди стоит по тихой задумчивой девушке, устремившей свой грустный взгляд в беспредельную даль. Это самый хороший, не причиняющий неприятность сорт женщин: стоят себе у садовой решетки и смотрят вдаль, не делая никому гадостей и беспокойства.
Я люблю таких женщин. Я часто мечтал о том, чтобы одна из них отделилась от своей изгороди и пришла ко мне успокоить, освежить мою усталую, издерганную душу.
Как жаль, что такие милые женщины водятся только у изгороди сельских садов и не забредают в шумные города.
С ними было бы легко. В худшем случае они могли бы только покачать головой и затаить свою скорбь, если бы вы их чем-нибудь обидели.
Прямая им противоположность — городская женщина. Глаза ее бегают, злые, ревнивые, подстерегающие, тут же, около вас… Городская женщина никогда не будет кутаться в мягкий пуховый платок, который всегда красуется на плечах милой женщины у изгороди. Ей подавай нелепейшую шляпу с перьями, бантами и шпильками, которыми она проткнет свою многострадальную голову. А попробуйте ее обидеть… Ей ни на секунду не придет в голову мысль затаить обиду. Она сейчас же начнет шипеть, жалить вас, делать тысячу гадостей. И все это будет сделано с обворожительным светским видом и тактом…
О, как прекрасны девушки у изгороди!
* * *
У меня в доме завелось однажды существо, которое можно было без колебаний причислить к числу городских женщин.
На этой городской женщине я изучил женщин вообще — и много странного, любопытного и удивительного пришлось мне увидеть.
Когда она поселилась у меня, я поставил ей непременным условием — не считать ее за человека.
Сначала она призадумалась:
— А кем же ты будешь считать меня?
— Я буду считать тебя существом выше человека, — предложил я, - существом особенным, недосягаемым, прекрасным, но только не человеком. Согласись сама — какой же ты человек?
Кажется, она обиделась.
— Очень странно! Если у меня нет усов и бороды…
— Милая! Не в усах дело. И уж одно то, что ты видишь разницу только в этом, ясно доказывает, что мы с тобой никогда не споемся. Я даже не буду говорить навязших на зубах слов о повышенном умственном уровне мужчины, о его превосходстве, о сравнительном весе мозга мужчины и женщины, — это вздор. Просто мы разные — и баста. Вы лучше нас, но не такие, как мы… Довольно с тебя этого? Если бы прекрасная, нежная роза старалась стать на одном уровне с черным свинцовым карандашом — ее затея вызвала бы только презрительное пожатие плеч у умных, рассудительных людей.
— Ну, поцелуй меня, — сказала женщина.
— Это можно. Сколько угодно.
Мы поцеловались.
— А ты меня будешь уважать? — спросила она, немного помолчав.
— Очень тебе это нужно! Если я начну тебя уважать, ты протянешь от скуки ноги на второй же день. Не говори глупостей.
И она стала жить у меня.
Часто, утром, просыпаясь раньше, чем она, я долго сидел на краю постели и наблюдал за этим сверхъестественным, чуждым мне существом, за этим красивым чудовищем.
Руки у нее были белые, полные, без всяких мускулов, грудь во время дыхания поднималась до смешного высоко, а длинные волосы, разбрасываясь по подушке, лезли ей в уши, цеплялись за пуговицы наволочки и, очевидно, причиняли не меньше беспокойства, чем ядро на ноге каторжника. По утрам она расчесывала свои волосы, рвала гребнем целые пряди, запутывалась в них и обливалась слезами. А когда я, желая помочь ей, советовал остричься, она называла меня дураком.
То же самое мнение обо мне она высказала и второй раз — когда я спросил ее о цели розовых атласных лент, завязанных в хрупкие причудливые банты на ночной сорочке.
— Если ты, милая, делаешь это для меня, то они совершенно не нужны и никакой пользы не приносят. А в смысле нарядности — кроме меня ведь их никто не видит. Зачем же они?
— Ты глуп.
Я не видел у нее ни одной принадлежности туалета, которая была бы рациональна, полезна и проста. Панталоны состояли из одних кружев и бантов, так что согреть ноги не могли; корсет мешал ей нагибаться и оставлял на прекрасном белом теле красные следы. Подвязки были такого странного, запутанного вида, что дикарь, не зная, что это такое, съел бы их. Да и сам я, культурный, сообразительный человек, пришел однажды в отчаяние, пытаясь постичь сложный, ни на что не похожий их механизм.
Мне кажется, что где-то сидит такой хитрый, глубокомысленный, но глупый человек, который выдумывает все эти вещи и потом подсовывает их женщинам.
Цель, к которой он при этом стремится, — сочинить что-нибудь такое, что было бы наименее нужно, полезно и удобно.
«Выдумаю-ка я для них башмаки», — решил в пылу своей работы этот таинственный человек.
За образец он почему-то берет свое мужское, все умное, необходимое и делает из этого предмет, от которого мужчина сошел бы с ума.
«Гм, — думает этот человек, — башмак, хорошо-с!» Под башмак подсовывается громадный, чудовищный каблук, носок суживается, как острие кинжала, сбоку пришиваются десятка два пуговиц, и — бедная, доверчивая, обманутая женщина обута.
«Ничего, — злорадно думает этот грубый таинственный человек. — Сносишь. Не подохнешь… Я тебе еще и зонтик сочиню. Для чего зонтики служат? От дождя, от солнца. У мужчин они большие, плотные. Хорошо-с. Мы же тебе вот какой сделаем. Маленький, кружевной, с ручкой, которая должна переломиться от первого же порыва ветра».
И этот человек достигает своей цели: от дождя зонтик протекает, от солнца, благодаря своей микроскопической величине, не спасает, и, кроме того, ручка у него ежеминутно отваливается.
«Носи, носи! — усмехается суровый незнакомец. — Я тебе и шляпку выдумаю. И кофточку, которая застегивается сзади. И пальто, которое совсем не застегивается, и носовой платок, который можно было бы втянуть целиком в ноздрю при хорошем печальном вздохе. Сносишь, за тебя, брат, некому заступиться. Мужчина с вашим братом подлецом себя держит».
Однажды я зашел в магазин дамских принадлежностей при каком-то «Институте красоты». Мне нужно было сделать городской женщине какой-нибудь подарок.
— Вот, — сказала мне продавщица, — модная вещь. В бархатном футляре лежало что-то вроде узкого стилета с затейливой резьбой и ручкой из слоновой кости.
— Что это?
— Это, monsieur, прибор для вынимания из глаза попавшей туда соринки. Двенадцать рублей. Есть такие же из композиции, но только без серебряной ручки.
— А есть у вас клей, — спросил я с тонкой иронией, — для приклеивания на место выпавших волос?
— На будущей неделе получим, monsieur. He желаете ли аппарат для извлечения шпилек, упавших за спинку дивана?
— Благодарю вас, — холодно сказал я, — я предпочитаю делать это с помощью мясорубки или ротационной машины.
Ушел я из магазина с чувством гнева и возмущения, вызванного во мне хитрым, нахальным незнакомцем.
Живя у меня, городская женщина проводила время так.
Просыпалась в половине первого пополудни и ела в постели виноград, а если был не виноградный сезон, то что-нибудь другое — плитку шоколада, лимон с сахаром, конфеты.
Читала газеты. Именно те места, где говорилось о Турции.
— Почему тебя интересуют именно турки? — спросил я однажды.
— Они такие милые. У тети жил один турок-водонос. Черный-черный, загорелый. А глаза глубокие. Ах, уже час! Зачем же ты меня не разбудил?
Она вставала и подходила к зеркалу. Высовывала язык, дергала его, как бы желая убедиться, что он крепко сидит на месте, и потом, надев один чулок, заглядывала в конец неразрезанной книги, купленной мною накануне.
Через пять минут она заливалась слезами.
— Зачем ты ее купил?
— А что?
— Почему непременно историю маленькой блондинки? Потому что я брюнетка? Понимаю, понимаю!
— Ну, еще что?
— Я понимаю. Тебе нравятся блондинки и маленькие. Хорошо, ты глубоко в этом раскаешься.
— В чем?
— В этом.
Она плакала, я рассеянно смотрел в окно. Входила горничная.
— Луша, — спрашивала горничную жившая у меня женщина, — зачем вчера барин заходил к вам в три часа ночи?
— Он не заходил.
— Ступайте.
— Это еще что за штуки? — кричал я сурово.
— Я хотела вас поймать. Гм… Или вы хорошо умеете владеть собой, или ты мне изменяешь с кем-нибудь другим.
Потом она еще плакала.
— Дай мне слово, что, когда ты меня разлюбишь, ты честно скажешь мне об этом. Я не произнесу ни одного упрека. Просто уйду от тебя. Я оценю твое благородство.
* * *
Недавно я пришел к ней и сказал:
— Ну вот я и разлюбил тебя.
— Не может быть! Ты лжешь. Какие вы, мужчины, негодяи!
— Мне не нравятся городские женщины, — откровенно признался я. — Они так запутались в кружевах и подвязках, что их никак оттуда не вытащишь. Ты глупая, изломанная женщина. Ленивая, бестолковая, лживая. Ты обманывала меня если не физически, то взглядами, желанием, кокетничаньем с посторонними мужчинами. Я стосковался по девушке на низких каблуках, с обыкновенными резиновыми подвязками, придерживающими чулки, с большим зонтиком, который защищал бы нас обоих от дождя и солнца. Я стосковался по девушке, встающей рано утром и готовящей собственными любящими руками вкусный кофе. Она будет тоже женщиной, но это совсем другой сорт. У изгороди усадьбы, освещенной косыми лучами заходящего солнца, стоит она в белом простеньком платьице и ждет меня, кутаясь в уютный пуховый платок… К черту приборы для вынимания соринок из глаз!
— Ну, поцелуй меня, — сказала внимательно слушавшая меня женщина.
— Не хочу. Я тебе все сказал. Целуйся с другими.
— И буду. Подумаешь, какой красавец выискался! Думает, что, кроме него, и нет никого. Не беспокойся, милый! Поманю — толпой побегут.
— Прекрасно. Во избежание давки советую тебе с помощью полиции установить очередь. Прощай.
На другой день в сумерках я нашел все, что мне требовалось: усадьбу, косые лучи солнца и тихую задумчивую девушку, кротко опиравшуюся на изгородь…
Я упал перед ней на колени и заплакал:
— Я устал, я весь изломан. Исцели меня. Ты должна сделать чудо.
Она побледнела и заторопилась:
— Встаньте. Не надо… Я люблю вас и принесу вам всю мою жизнь. Мы будем счастливы.
— У меня было прошлое. У меня была женщина.
— Мне нет дела до твоего прошлого. Если ты пришел ко мне — у тебя не было счастья.
Она смотрела вдаль мягким задумчивым взглядом и повторяла, в то время как я осыпал поцелуями дорогие для меня ноги на низких каблуках: — Не надо, не надо!
Через неделю я, молодой, переродившийся, вез ее к себе в город, где жил, — с целью сделать своей рабой, владычицей, хозяйкой, любовницей и женой.
Тихие слезы умиления накипали у меня на глазах, когда я мимолетно кидал взгляд на ее милое загорелое личико, простенькую шляпку с голубым бантом и серое платье, простое и трогательное.
Мы уже миновали задумчивые, зеленые поля и въехали в шумный, громадный город.
— Она здесь? — неожиданно спросила меня моя спутница.
— Кто — она?
— Эта… твоя.
— Зачем ты меня это спрашиваешь?
— Вдруг вы будете с ней встречаться.
— Милая! Раньше ты этого не говорила. И потом — это невозможно. Я ведь сам от нее ушел.
— Ах, мне кажется, это все равно. Зачем ты так посмотрел на эту высокую женщину?
— Да так просто.
— Так. Но ведь ты мог смотреть на меня!
Она сразу стала угрюмой, и я, чтобы рассеять ее, предложил ей посмотреть магазины.
— Зайдем в этот. Мне нужно купить воротничков.
— Зайдем. И мне нужно кое-что.
В магазине она спросила:
— У вас есть маленькие кружевные зонтики?
Я побледнел.
— Милая… зачем? Они так неудобны… лучше большой.
— Большой — что ты говоришь! Кто же здесь, в городе, носит большие зонтики! Это не деревня. Послушайте. У вас есть подвязки, такие, знаете, с машинками. Потом ботинки на пуговицах и на высоких каблуках… не те, выше, еще выше.
Я сидел молчаливый, с сильно бьющимся сердцем и страдальчески искаженным лицом и наблюдал, как постепенно гасли косые красные лучи заходящего солнца, как спадал с плеч уютный пуховый платок, как вырастала изгородь из хрупких кружевных зонтиков и как на ней причудливыми гирляндами висели панталоны из кружев и бантов… А на тихой, дремлющей вдали и осененной ветлами усадьбе резко вырисовывалась вывеска с тремя странными словами:
Modes et robes (Шляпы и платья (фр.))
Девушка отошла от изгороди и — умерла.
Женский скелет
Глубокой ночью сидел я в своем уютном кабинете и писал статью для оккультного журнала о загробной жизни.
Фактов о загробной жизни у меня было столько же, сколько у любой торговки апельсинами, и это немало меня огорчало.
Приходилось фантазировать, что вовсе мне не по душе.
Написав несколько строк о том, что души покойников после смерти переселяются на верхушки стоящих на кладбище деревьев, занимаясь потом, при появлении живых родственников, печальным киванием этими верхушками, я недоверчиво пожал плечами и задумался.
- Вот, - говорил я сам себе, - за моей спиной, в глубине кабинета, висит женский скелет, подаренный мне приятелем. И этот нелепый, никому не нужный костяк знает о загробной жизни в сто раз больше меня, живого человека и царя природы. Я не пожалел бы остатка своей жизни за то, чтобы эта женщина открыла свои костлявые уста и приподняла хотя маленький краешек таинственной завесы загробной жизни.
Сзади меня послышался глухой вздох.
Я вздрогнул и насторожился.
- Ах, где я? - заскрипело что-то в глубине кабинета. - Какой это идиот осмелился меня повесить?
Я вскочил с глазами, готовыми от ужаса выпрыгнуть на пол, и обернулся к скелету. Обладательница его пошевелила рукой и приняла стыдливую дозу Венеры, выходящей из воды. Я не мог отвести от нее испуганных глаз и стоял без единого звука, а она, наклонивши череп, застенчиво сказала:
- Ах, не смотрите так на меня.
- Как так? - машинально спросил я.
- Так... Все вы мужчины одинаковы. Вы, кажется, забыли, что я не одета. Ну, что же вы стали, как столб? Пошевелитесь! Принесите скорей мне какую-нибудь простыню, да отцепите от этого проклятого гвоздя. Только не смотрите на меня, пока я не оденусь. У-у... Шалун!
Она погрозила мне костяшкой пальца и закуталась в поданное мной одеяло. Я снял ее с гвоздя, причем заметил, что она прижалась к моему плечу больше, чем это было нужно.
- Боже, - сказала она, запахиваясь в одеяло, - Я одна в глухую полночь в кабинете молодого мужчины... Надеюсь, вы не употребите во зло мое безвыходное положение?
- Помилуйте, сударыня, - сказал я, незаметно отодвигаясь от нее. - Как вы могли подумать...
- Да, да... Знаю я вас. Вы все сначала говорите одно и то же.
Оглядевшись, она взяла со стола скомканную бумажку, потерла ее о рыхлую землю цветочного горшка и стала пудрить свои белые костлявые скулы.
- Не смотрите на меня так. Я всегда чернею от смущения, когда мужчины смотрят на меня.
- Простите, - пробормотал я, - я не буду смотреть...
- Вы не будете смотреть?.. - лукаво улыбнулась она страшным оскалом челюстей. - Разве я вам не нравлюсь?
- О, помилуйте! Вы мне очень нравитесь... Гм... Я очень люблю таких... худощавых дам.
Я бессовестно льстил ей, надеясь выведать у нее многое из того, что знала она, и что было для меня таким недоступным.
Она же приняла мои слова за чистую монету.
Почернела, потупилась и, подняв обе руки к черепу, воскликнула:
- Ах, какой вы кавалер! Скажите, пожалуйста... у меня прическа не растрепалась?
- Нет, - совершенно искренно ответил я, так как прическа ее не могла растрепаться ни при каких условиях.
Она лукаво посмотрела на меня пустыми глазницами, и я, собравшись с духом, сказал:
- Мадам....
- Ах!.. Что вы! - сконфузился скелет. - Я пока мадемуазель.
- Неужели? Простите. Я не знал. Сударыня, у меня к вам есть большая просьба...
Скелет закутался плотнее в одеяло и захихикал:
- Ах, нет, нет... Что это вы... Ни за что...
- Что - нет? Я вас не понимаю, сударыня...
- Да, не понимаете. Всё вы мужчины не понимаете.
- Уверяю вас. У меня есть к вам важная просьба: расскажите мне что-нибудь о загробной жизни.
- Вы не знаете? - улыбнулась она, кокетливо помахивая кончиком ноги, выставлявшейся из-под одеяла. - Ах, это так интересно!.. Это страшно, безумно интересно!..
- Да что вы? - обрадовался я. - Так вы расскажите...
- Конечно, конечно. Вы себе и представить не можете, что там делается. Только… гм... и вы должны сообщить мне кое-что.
- О, сколько угодно.
Она наморщила надбровную дугу и деловито сказала:
- Мерси. Скажите мне: что теперь носят?
Будучи уверен, что ее мысли заключены в узкий круг мертвецких похоронных интересов, я ответил, покачав головой:
- Носят? Да все. И мальчиков, и стариков, и цветущих женщин, и младенцев.
- Нет. Я вас спрашиваю, что в этом сезоне носят?
- Холерных больше, - подумавши, ответил я.
- Не-е-ет. Какой вы, право, непонятливый... Что у вас носят женщины? Ну, узкие рукава в моде?
- Ах, так! Да, бывают узкие, - неопределенно ответил я.
- Вы не заметили - на груди есть складки?
- Складки... иногда портнихи их, действительно, делают. Она задумчиво покачала черепом.
- Гм... Так я и думала. А скажите... Как нынче юбки?
- Юбки. Черные шьют, красные, зеленые.
- Нет, нет. А фасон?
- Такой... знаете... обтянутый.
- Обтянутый? Ага. Я всегда говорила, что к этому вернутся.
Она натянула на свои бедра одеяло и повернулась передо мной.
- Так?
- Сударыня, - робко напомнил я, - вы мне обещали о тамошнем кое-что порассказать.
- Да... да... Шляпки, конечно, по-прежнему большие?
- Большие! Сударыня, осмелюсь...
- Боже мой! Что вы от меня хотите?
- Вы обещали...
- Ага... простите... Что же вам рассказать ?
- Все подробно… Как там вообще...
- Ах, вы и вообразить не можете. Надо вам сказать, что умерло нас трое - я, потом одна толстая лавочница и жена адвоката. На мне было белое платье с розовой отделкой, волосы зачесаны назад и на ногах...
- Сударыня...
- Ну, не перебивайте. А жена адвоката... можете представить ... она была в черном шерстяном и в туфлях без каблуков. Ха-ха-ха!
Она так расхохоталась, что закашлялась, потом встала с кресла и, прохаживаясь перед зеркалом, продолжала:
- Ну, вот умираем мы... В тот же день с нами похоронили одного молодого чиновника... Длинный такой был. Красивый. С усиками. Мне рассказывали, что на его похоронах была молодая женщина, плакавшая над гробом, и старик, который ...
- Сударыня ...
- И старик, который все качал головой, глядя на него. Понимаете, седой весь, качает и качает головой. А молодая дама, можете представить...
- Сударыня...
- Ну, что там еще? А потом говорили над его гробом речи. Какой-то толстый сказал: "Обнажим, говорит, наши головы перед прахом этого молодого человека" ... Ужасно трогательно.
- Сударыня! Я вас просил о загробной жизни, а вы...
- Ах! О загробной жизни. Чего же вы раньше не сказали? Загробная жизнь наша состоит в том, что...
Она остановилась перед зеркалом и повернулась к нему спиной.
- А сзади меня хорошо облегает?
- Хорошо. Так, вы говорите, что загробная жизнь ...
- Да. Она состоит в том, чтобы ... Ах, досада! Никак не могу спины увидеть...
- Она повернула голову так, что затрещали позвонки. - Загробная жизнь наша заключается в том, что мы… - Она свернула череп чуть ли не совсем на затылок. Неожиданно проволока, скреплявшая позвонки, лопнула, и голова с двумя позвонками глухо упала на ковер.
Моя собеседница зашаталась и рухнула, рассыпавшись грудой белых костей
- Проклятая болтливая баба! – злобно вскричал я, вытряхивая ее из одеяла.
«Сатирикон», 1911
Роковая гребенка. Рассказ молодой дамы
- Вы когда-нибудь пробовали разговаривать с мужчиной? Чистое мучение! Он вам слова не даст сказать… сейчас: тра-та-та, та-та-та, да се, пятое-десятое. И при этом у него какая-то жесткая логика, против которой уже решительно ничего не поделаешь… Если бы все знали, сколько приходится выдерживать бедной женщине борьбы, отчаянного сопротивления, сколько приходится тратить мужества – на женщину смотрели бы иначе… Они – героини!
Вчера, после обеда, выхожу на Дворянскую улицу прогуляться, вдруг – здравствуйте! – Владимир Львович… Только его тут не хватало! Я была прямо поражена его появлением… Правда, третьего дня я говорила при нем, что буду днем в шесть часов на Дворянской, но я сказала это вскользь, а совсем не для того, чтобы он что-нибудь…
- Можно, - говорит, - погулять с вами?
- Нельзя. Ни в коем случае! Это неудобно!
- Почему такое неудобно?
- Ну… не удобно. Здесь и так много народу. Нас будут толкать.
- А мы, - вдруг говорит он, - перейдем на другую сторону улицы – там почти нет народу. Вот и будет просторно.
- Ну, если на другую сторону – тогда, конечно…
Перешли. Гуляем, я ему о муже рассказываю, а он вдруг:
- Вы бы не выпили бокал вина?
Я возмутилась:
- Вы с ума сошли? С какой радости? Не могу же я с вами по ресторанам ходить? И не думайте! Слышите?!
И вдруг – я никогда не могла себе представить! – он говорит мне:
- Я никогда не позволю себе предложить вам ресторан. А зайдем лучше ко мне.
- Что-о-о? Чтобы я пошла в гости к холостому мужчине?
Так меня взорвало это, что я себя уже не помню.
- Но я, - говорит он мне, - не холостой… Я женатый! Только у меня жена в Ессентуках.
Что ему было на это возразить? Я попыталась все-таки отказаться.
- Нет, нет, и не просите. Вы так далеко живете, я устала…
И вдруг он мне совершенно неожиданно говорит:
- А мы поедем на извозчике.
Я сделала еще одну отчаянную попытку:
- Нет, нет… Кажется, накрапывает дождик.
- Это ничего, - говорит. – Мы верх подымем.
Ну, словом, припер меня к стене.
- Нет, - кричу я, - и не думайте!
Квартира у него оказалась премилая: всего две комнаты, но обставленные с большим вкусом. Сейчас же этот чудак засуетился, достал из буфета вина, фруктов.
От вина я отказалась категорически:
- Ни в коем случае!
Знаем мы эти вина…
Он пристал ко мне, как с ножом к горлу:
- Почему да почему?
Чтобы отвязаться, я сказала:
- Я из таких не люблю пить. Я пью только из длинненьких бокалов без ножки.
- Так бы вы и сказали! У меня есть и такие.
Что мне оставалось делать?
Положение прямо-таки безвыходное, но я, однако, настойчиво отказалась.
Конечно, так и знала: после второго бокала у меня немного закружилась голова, а щеки сделались розовые-прерозовые.
Он смотрел на меня во все глаза, а потом чокнулся со мной и спрашивает, как будто так себе:
- У вас есть брат?
- Есть.
- Он вас когда-нибудь целовал?
- Конечно, мы очень дружны.
И вдруг он к моему ужасу говорит:
- Если брат вас целует, то почему бы и мне не поцеловать?
Это меня взорвало:
- Ни за что! – кричу я. – Слышите ли? Ни за что! Этого никогда не будет!!!
- Почему? – спрашивает этот наглец. – Какая же между нами разница?
- Громадная!.. У него усы и борода, а вы, милостивый государь, совершенно бритый. Ничего общего!
- Однако, - говорит он, - не всегда же у вашего братца была борода и усы… Был же он когда-то безусым юнцом.
- Конечно, - отвечаю и я чувствую, что он прав, но, тем не менее, говорю:
- Нет, нет, - ни за что!
- Почему, моя дорогая? (уже сейчас же и дорогая!). Ведь поцелуй – это простое прикосновение. Когда вы спите – вы касаетесь щекой вашей подушки – и ничего! Тогда вы не кричите: «нет, нет!» Что же я, по-вашему, хуже подушки?
Втайне, конечно, я не могла с ним не согласиться, но все-таки я не такая уж дурочка:
- Нет, ни за что! На улице ходит народ, наши силуэты будут ясно видны и… и…
- Я опущу шторы!
- Нет… нет… Кто-нибудь может нечаянно войти к вам…
- Пустое… Дверь у меня на ключе…
- Ради Бога! Ни за что! Лучше режьте меня на куски – я не соглашусь! Вы мне растреплете своими поцелуями волосы, а у вас, вероятно, нет даже гребенки, чтобы причесаться…
И вдруг – только несчастным женщинам Господь посылает такое испытание – он подскакивает к зеркалу и берет с подзеркальника целых две гребенки…
Я вскрикнула, как пораженная громом.
Он вырвал последнее оружие из моих слабых рук…
Подруга Лили, когда я ей откровенно рассказала об этом случае и о своем отчаянном сопротивлении, о своей борьбе, – спросила меня:
- Отчего же ты вместо этого прямо не сказала ему, что ты замужем, что ты должна принадлежать другому?
Я так и всплеснула руками:
- Бо-же ты мой! А ведь и в самом деле!!!
«Сатирикон», 1911
Женщина и тигр
Я стоял на набережной, облокотившись на парапет, и бесцельно глядел на мирно проплывающие воды.
Звук шлепающих за моей спиной шагов заставил меня обернуться.
Подходил угрюмый человек ободранного, запыленного вида в развалившихся калошах на босу ногу.
Он оперся рядом со мной о парапет, пожевал губами, смочил их серым языком и спросил, глядя в воду:
- Верите вы в идеалы?
- Верю.
- Так дайте мне двадцать копеек.
- Пожалуйста! (Я засунул руку в карман). Это можно сделать и без идеалов.
- Я не к тому. Знайте, молодой человек (он принял глупо-торжественный вид), я лично - в идеалы не верю!
- Это очень неприятно.
- Очень. Скажем, вы любите девушку. Красота! Нимфа! Сравниваете ее с Венерой, Юноной, Психеей, с чертом, с дьяволом. Она не ходит, а порхает по земле, ест только незабудки и спаржу... Да? Но какая бы она ни была неземная - в ней все-таки три с половиной, четыре, а то и все пять пудов! Вы за мной следите? Четыре пуда - две этаких чугунных круглых гири с ручками по два пуда. Чугунные. Но ведь и в бычачьей задней ноге четыре пуда! Вы за мной следите? Понимаете? Bес одинаковый!!! Какая же разница? Душа? Бросьте! Какая там душа?! Вы верите в переселение душ?
- Нет.
- Так дайте еще 20 копеек. За это я вам расскажу роман моей жизни.
- Не много ли будет?
- За такой роман? Да вы в книжной лавке за самый паршивый, без переплета, рубль отдадите!
- А ваш - с переплетом? - усмехнулся я, доставая второй двугривенный.
- Еще с каким! То есть, скажу я вам, такой перепл... Спасибо! Антанта! Вот. Случалось ли вам читать в книжках историю под заглавием "Женщина или тигр"?
- Помню что-то. Это, где молодой человек влюбился в королевскую дочку, а король запер в одну клетку дочь, в другую - тигра, да и послал влюбленного - угадай, где что. Ошибешься - на себя пеняй. Это, что ли?
- Во-во. Со мной случилась та же история, только посложнее книжной. Как вы думаете, та, книжная, история была закончена автором?
- Я думаю! Паренек угадал и вошел в дверь, где была клетка с любимой девушкой.
- Все? - угрюмо спросил незнакомец.
- Конечно, все. Какого же романа вам еще нужно?!
Он сбросил рваную шапчонку прямо на гранитную мостовую, вцепился рукой в волосы и прорычал:
- Идиотство! Это только начало истории, а не конец! Поняли?
Я молчал. Собираясь с мыслями, он похлопал рукой по мощному парапету, плюнул в воду и глухо начал.
II
Был у меня братишка-близнец. Изумительный человек, красавец - ну... такой же, как я. То есть, конечно, не такой, как теперь, а как раньше. Теперь я - сволочь. И вот познакомились мы, мотаясь по увеселительным местам, с дочкой одного циркового директора. Зверей у него было до пропасти - выбирай, что кому нравится. И тигры, и львы, и леопарды. Тапиры разные. Впрочем, тапиров, кажется, не было. Не важно! Черт с ними, с тапирами. Главное - девушка. Небесная красота, никаких пищеварительных процессов, питание - фиалки и миндальное молоко. Помесь Авроры с Аполлоном. Идет, будто бабочка по цветам порхает. Голос - флейта. Глаза - Монакское озеро.
- В Монако нет озера, - педантично перебил я.
- Не важно. Одним словом - чудные глаза. И влюбились мы с братом до остервенения... Я к ней - с букетом цветов, а уже у нее брат сидит с коробкой конфет. Он разлетится с парижскими духами и - трах! - на меня наталкивается - с альбомом с золотым обрезом, в котором стихи пишут. Это от меня. И стали наши отношения с братом портиться, стали мы друг друга ненавидеть...
- Разве можно брата ненавидеть? - кротко упрекнул я.
- Можно. Девушка такая была, что можно. И однажды дошло до того, что он в ее присутствии подтрунил надо мной, да так обидно, что я за лампу схватился, а он револьвер из кармана вынул. Я револьвер выбил, и пошла между нами свалка... Выходит ее отец - это, говорит, что за шум? До того мы оба были взбешенные, что тут же и изложили все начистоту... «Значит, вы любите мою дочь?» «Любим». «Оба?» «Оба!» «Здорово. Но ведь не может же она сразу за двух замуж выйти?!» «Не может, - говорю я. - Поэтому я и был бы не прочь, чтоб он сдох». Папаша захихикал (ехидный был старичишка), помотал головой и говорит: «Желаете в лотерею?» Я подумал-подумал: все равно от этого чертова братишки не отделаешься, и сказал: «Желаем». «Подчинитесь?» «Честно!»
- Постойте, - перебил я. - А кого же эта девушка любила? Вас или брата?
- Мне казалось, что меня, брату - что его. Так вот, старичок похихикал-похихикал и предлагает «суд Божий» такого сорта: «Я посажу ночью в цирке свою дочь в одну клетку, а тигра - в другую. Пусть один из вас входит в одну дверцу, а другой - во вторую». «Да ведь, значит, тигр слопает кого-нибудь из нас?!» «Слопает. Однако вы сейчас собирались стрелять друг в друга? Не все ли равно?» «А если вас за это в суд потянут?» «Моя забота!» Переглянулись мы с братишкой свирепыми глазами и… согласились.
III
- Эта ужасно! - перебил я его странный рассказ.
- Конечно, ужасно. Но если вам случалось крепко влюбиться, вы поймете. Являемся мы с братишкой ночью в цирк, а там уже все организовано. Две драпировки, а за ними - пойди-ка, разберись, кто где запрятан?! Я брату и говорю: «Ну, пойдем, что ли? Я рискну - в левую, а ты - в правую». «С какой стати! Я сам думал левую выбрать». «Ну, иди в левую, я пойду в правую». «Хитришь! - орет брат. - Не надуешь! Желаю идти в правую». (Тяжелый был у него характер.) «Одним словом, - скрежещу я зубами, - ты-то куда пойдешь?!» «В левую, - кричит он, - в левую, обязательно в левую!» Вздохнул я, пролепетал какую-то молитвишку... и направился в правую! Отдернул драпировку, открыл дверцу клетки - тьма, хоть глаз выколи, - вхожу. Шарил, шарил, что-то теплое под рукой. – «Ты, Эмма?» - спрашиваю. «Я!» И уже на моей шее повисла. «Ну, думаю, пропал братишка! Царство ему небесное». Прислушиваюсь - даже рева не слышно. Молча жует, скотина, моего брата. Вот какая история!
- И у вас нет раскаяния? - угрюмо спросил я.
- Еще какое!!
- Брата жалко?
- Нет, не то.
- А что еще?!
- Клеткой ошибся.
- То есть как?! Ведь вы избавились от соперника, получили любимую девушку, перл создания...
Он расстегнул на груди рубашку не первой свежести:
- Перл создания? Видите, как эта дрянь меня каждый день отделывает? Синяк на синяке. Разорила меня, довела до пьянства и бьет, как собаку. (Он угрюмо помолчал.) Да-с, да-с, молодой человек. Ошибся я клеточкой - что там и говорить. Клеточкой ошибся!!!
- Вот так штука! - охнул я. - Значит, вы напрасно погубили брата?
- Погубил?! Кто это вам сказал?! Да знаете ли вы - утром подходим мы к клетке: в одном углу тигр спит, в другом - брат. Продрал он глаза и говорит: «Теперь этот тигр мой, так как я заслужил его». Животное оказалось такого прекрасного характера, что брат с ним и сейчас в цирке Буша разные штуки показывает. Большие деньги загребает. Вы верите в предопределение?
- Hет, - поспешно ответил я. - У меня больше нет мелочи.
- Жаль. А то поддержали бы человека, который клеткой ошибся.
И он ушел от меня, унылый, согбенный, будто клетки с девушками всего мира навалились на его тощие плечи...
Газета «Сегодня», Рига, 1924
Женщина в ресторане
Совершенно незнакомые мне постороннее люди пришли в ресторан и расположились за соседним с моим столиком.
Двое. Он и она.
Черта, преобладавшая в ней, была — кокетливость. Она кокетливо куталась в меховое боа, лениво-кокетливо снимала с руки перчатку, прикусывая поочередно пальцы перчатки острыми мелкими зубами, кокетливо пудрила носик, заглядывая в маленькое карманное зеркальце, и, поймав на себе восхищенный, полный обожания, взгляд своего спутника, сделала ему кокетливую гримасу…
читать дальше
Он украдкой, будто случайно, прикоснулся к её руке и спросил бархатным баритоном:
— Ну, что же мы, мое солнышко, будем кушать?
— Ах, вашему солнышку решительно всё равно!… Что хотите.
— А пить?
— И тоже всё равно. Что вы спросите, то и будем пить.
— Повинуюсь, принцесса.
Он поднял задумчивый углубленный в себя взгляд на склонившегося перед ним метрдотеля и сказал:
— Заморозьте бутылку Брють-Америкэн.
Дама подняла нос от зеркала и сделала удивленную гримаску.
— Вы пьете Брют? Это еще почему?
— Хорошая марка. Я ее люблю.
— Ну, вот! Я всегда твердила, что вы самый гнусный эгоист. Ему, видите ли, нравится этот уксус, так и я, видите ли, должна его пить.
Господин ласково, снисходительно улыбнулся и снова погладил её руку.
— Что вы, принцесса! Какой уксус?! Вы пили когда-нибудь Брют?
— Не пила и пить не хочу.
— Так, — засмеялся господин. — Тогда подойдем к вам с другой стороны: а что вы пили?
— Ну, что я пила… Мало ли! Монополь-сэк я пила… Единственное, которое можно пить!
— Ага! Ах, плутовка… наконец-то я узнал вашу марку… Управляющий! Вы слышите? Монополь-сэк!
— Слушаю-с. Что прикажете на ужин? — Маргарита Николаевна! Как вы на этот счет? Дама с кокетливой беспомощностью повертела в руках карточку кушаний и пожала плечами.
— Я не знаю… Разве это так важно? Выберите просто что-нибудь для меня.
— Просто что-нибудь? Нет, это дело серьезное, — улыбнулся господин. — Мы сейчас это разберем. Вы какую рыбу любите?
— Никакую.
— Так; рыба отпала. Мясо любите?
— Смотря какое.
— Ну, например, филе миньон или котлеты-де-мутон, соус бигарад?
— Я люблю брюссельскую капусту.
— Значить, вы мяса не хотите, — удивился господин. — Ну, скушайте что-нибудь… Ну, пожалуйста. Какое вы мясо любите?
— Господи, как этот человек пристал! Зачем из этого делать вопрос жизни? Закажите, что хотите.
— Тогда я знаю, что вы будете кушать… Ризотто по-милански с шампиньонами и раковыми шейками.
— Да ведь там рис?
— Рис. Форменный рис.
— Терпеть не могу риса. Закажите просто что-нибудь полегче.
— Скушайте дупеля, — посоветовал метрдотель, потихоньку распрямляя согнутую спину.
— Это такие носатые? Ну, их.
Метрдотель бросил на господина взгляд, полный отчаяния. А господин, наоборот, ответил ему, — да мимоходом и мне — взглядом, в котором ясно читалось: «Ну, что это за очаровательное взбалмошное существо! Она вся соткана из чудесных маленьких капризов и восхитительных неожиданностей».
Вслух сказал:
— И носатые дупеля провалились? Ха-ха! Видите, метрдотель, и вы не счастливее. Ну, вот, возьмите, принцесса, закройте глазки и подумайте: чего бы вы сей час очень, очень хотели?
— Да если бы была хорошая семга, я бы семги съела.
— Это само собой — это закуска. А что горячее?
— Господи, как вам это не надоело! Ну, самое простое — я буду есть то же, что и вы.
— Я буду — цыпленок сюпрем. С рисом.
— Благодарю вас! Я ему уже час твержу, что риса не признаю, а он со своим рисом! Ну, да ладно! Сделайте мне вот это и отлипните.
— Рубцы по-польски? Слушаю-с.
— И к ним спаржу с голландским соусом. Метрдотель недоумевающе поглядел на даму, но сей час же сделал каменное лицо и сказал:
— Будет исполнено.
В ожидании заказанных кушаний ели икру, семгу, и молодой господин потихоньку, как будто нечаянно, прикасался к руке Маргариты Николаевны.
А когда подали цыпленка и рубцы, Маргарита Николаевна брезгливо поглядела на рубцы, кокетливо сморщила носик и оказала:
— Фи, какое… гадкое. Это у вас что? Курица?
— Да, цыпленок. С рисом.
— Ах, это я люблю. Забирайте себе мое, а я у вас отберу это. Не будете плакать?
Конечно, он не плакал. Наоборот, лицо его сияло счастьем, когда он отдавал ей своего цыпленка. И только раза два омрачилось его лицо — когда он с трудом прожевывал услужливо пододвинутые метрдотелем рубцы.
Но сейчас же взгляд его вспыхивал, как молния, и читалось в этом горделивом взгляд, брошенном на меня: «Найдите-ка другую такую очаровательницу, такое чудесное дитя, такую прихотливую и милую капризницу!».
II
Люди, которых я где-то уже однажды встречал, пришли в ресторан и расположились по соседству с моим столиком.
Двое: он и она.
Она вся была соткана из кокетливых ужимок и жестов. Кокетливо поправила шляпу, кокетливо и зябко повела плечами, потерла маленькие руки одну о другую и в заключение бросила на меня кокетливый взгляд. Её спутник спросил:
— Ну, что же мы будем пить?
— Мне всё равно. Закажи, что хочешь.
— Хорошо. Человек! Бутылку Кордон-Руж.
— Ой, что ты! — кокетливо надула губки дама (я почему-то вспомнил как ее звали; Маргарита Николаевна). — Как можно пить эту гадость!…
— Но ведь ты же, Маргарита, сказала, что тебе всё равно. А теперь вдруг говоришь, что это гадость.
— Пожалуйста, не повышай тона.
— Я не повышаю, но согласись сама, что это абсурд. То — всё равно, а то — гадость! Ведь я же тебя спрашивал: что ты хочешь, какую марку?
— Я хочу это… с красной шапочкой…
— Ну, вот. Это другое дело. А что ты хочешь кушать?
Снова Маргарита Николаевна повертела в руках с очаровательно беспомощным видом карточку и протянула ее обратно метрдотелю:
— Я не знаю. Ах, Господи… Ну, закажите нам что-нибудь.
— Что прикажете? — переспросил бывалый метрдотель.
— Ну, что-нибудь… Выбери ты, Коля. Молодой господин поглядел на нее пристальным взглядом.
— Ладно. Выберу. Сделайте ей котлеты де-воляй.
— Только не котлеты де-воляй! Это все шансонетки едят — котлеты де-воляй.
— Виноват, — сдержанно сказал молодой господин, но бархатный баритон, который он старался сдерживать, звенел, густел и наливался раздражением. — Виноват… Ты сказала, что тебе всё равно. Поручила мне выбрать. Я выбрал. И вдруг ты говоришь, что «только не де-воляй!» А что же?
Откуда же мне знать, что ты хочешь?
— Что-нибудь рыбное. И, пожалуйста, не говори со мной таким тоном.
— Тон у меня прекрасный. Что-нибудь рыбное? Но что же?
— Да что-нибудь. Полегче что-нибудь. Рыбное.
— Хорошо. Человек! Сделай ей стерлядку по русски.
— Нет, не стерлядку; что-нибудь другое, — с очаровательно-кокетливым видом поморщилась Маргарита Николаевна.
Еще более сдерживая раскаты своего сгустившегося голоса, молодой господин привстал и подал даме карточку.
— Послушай! Ты дважды сказала, что тебе всё равно. Слышишь? Дважды! А когда я тебе предложил два, по-моему, очень вкусных блюда — ты, изволите ли видеть, отказываешься!!. О, будь ты голодна, о, если бы тебя хоть денек проморить голодом, с каким восторгом ты слопа… съела бы эти два блюда. Послушай! Я тебе говорю серьезно: оставь, брось ты это амплуа кокетливо избалованного дитяти.
Оно может человека довести до белого каления.
— Если ты со мной еще будешь говорить таким тоном — сегодня мы с тобой видимся в последний раз.
— Дорогая моя! Да ведь этот мой тон — результат твоего тона. Ей дают карточку — на, выбирай! Что может быть проще: выбери, что тебе хочется. Нет, сейчас же начинается: «Ах, мне всё равно! Выбери сам. Мне безразлично!» Тебе безразлично? Хорошо. Может, ты скушаешь котенка жареного в машинном масле? Нет? Но ведь ты же говорила, что тебе всё равно. Или крысиные филейчики на крутонах соус ремуляд?! Ведь тебе же всё равно? Да? Но, однако, я тебе ни крыс, ни кошек не предлагаю. Вот тебе вкусные человеческие блюда… Не хочешь? Выбирай сама!!
— Ты сейчас рассуждаешь, как водовоз! Пять месяцев тому назад ты говорил другое.
— Э, матушка…
Он махнул рукой и осекся.
— Что «э, матушка?» Ну, договаривай… Что «э, матушка?»
— Послушай, человек ждет. Это некрасиво — пользоваться его подневольным положением и держать его около себя по полчаса.
— Пожалуйста, без замечаний! Вы кричите, как носильщик. Послушайте, человек… Закажите мне что-нибудь… Мне всё равно…
— Нет!! — ударил ладонью по столу молодой господин. — Я эти штуки знаю. Он тебе притащит какую-нибудь первую попавшуюся дрянь, а ты понюхаешь ее, да отдашь мне, а себе заберешь мое.
Ха! Избалованное дитя! И я, как кавалер, как мужчина, буду давиться дрянью, а ты, слабое, беспомощное, избалованное дитя, будешь пожирать мое, выбранное мною для меня же блюдо?! Довольно!… Я про-шу вас точ-но у-ка-зать по кар-точ-ке: что вы хо-ти-те?!
— Прощайте! — холодно сказала Маргарита Николаевна, вставая. — Я не думала, что придется ужинать с человеком, который кричит, как угольщик.
И она быстро пошла к выходу.
Молодой господин вскочил тоже и бросил на меня взгляд, полный отчаяния и полный жажды сочувствия. А я ему сказал:
— Идиот!
— Кто… идиот? — опешил он.
— Вы!
— Я?
— Ну да же! Вам с этого нужно было начать, а не кончить этим.
Он хотел броситься на меня, но вместо этого махнул рукой, выругался и устало побежал за дамой.
Больше они вместе не появлялись.
"О хороших, в сущности, людях!". — 4-ое издание. — С-ПЕТЕРБУРГ: ИЗДАНИЕ "НОВАГО САТИРИКОНА“, 1914.
Смерть девушки у изгороди
Я очень люблю писателей, которые описывают старинные запущенные барские усадьбы, освещенные косыми лучами красного заходящего солнца, причем в каждой такой усадьбе у изгороди стоит по тихой задумчивой девушке, устремившей свой грустный взгляд в беспредельную даль. Это самый хороший, не причиняющий неприятность сорт женщин: стоят себе у садовой решетки и смотрят вдаль, не делая никому гадостей и беспокойства.
Я люблю таких женщин. Я часто мечтал о том, чтобы одна из них отделилась от своей изгороди и пришла ко мне успокоить, освежить мою усталую, издерганную душу.
Как жаль, что такие милые женщины водятся только у изгороди сельских садов и не забредают в шумные города.
С ними было бы легко. В худшем случае они могли бы только покачать головой и затаить свою скорбь, если бы вы их чем-нибудь обидели.
Прямая им противоположность — городская женщина. Глаза ее бегают, злые, ревнивые, подстерегающие, тут же, около вас… Городская женщина никогда не будет кутаться в мягкий пуховый платок, который всегда красуется на плечах милой женщины у изгороди. Ей подавай нелепейшую шляпу с перьями, бантами и шпильками, которыми она проткнет свою многострадальную голову. А попробуйте ее обидеть… Ей ни на секунду не придет в голову мысль затаить обиду. Она сейчас же начнет шипеть, жалить вас, делать тысячу гадостей. И все это будет сделано с обворожительным светским видом и тактом…
О, как прекрасны девушки у изгороди!
* * *
У меня в доме завелось однажды существо, которое можно было без колебаний причислить к числу городских женщин.
На этой городской женщине я изучил женщин вообще — и много странного, любопытного и удивительного пришлось мне увидеть.
Когда она поселилась у меня, я поставил ей непременным условием — не считать ее за человека.
Сначала она призадумалась:
— А кем же ты будешь считать меня?
— Я буду считать тебя существом выше человека, — предложил я, - существом особенным, недосягаемым, прекрасным, но только не человеком. Согласись сама — какой же ты человек?
Кажется, она обиделась.
— Очень странно! Если у меня нет усов и бороды…
— Милая! Не в усах дело. И уж одно то, что ты видишь разницу только в этом, ясно доказывает, что мы с тобой никогда не споемся. Я даже не буду говорить навязших на зубах слов о повышенном умственном уровне мужчины, о его превосходстве, о сравнительном весе мозга мужчины и женщины, — это вздор. Просто мы разные — и баста. Вы лучше нас, но не такие, как мы… Довольно с тебя этого? Если бы прекрасная, нежная роза старалась стать на одном уровне с черным свинцовым карандашом — ее затея вызвала бы только презрительное пожатие плеч у умных, рассудительных людей.
— Ну, поцелуй меня, — сказала женщина.
— Это можно. Сколько угодно.
Мы поцеловались.
— А ты меня будешь уважать? — спросила она, немного помолчав.
— Очень тебе это нужно! Если я начну тебя уважать, ты протянешь от скуки ноги на второй же день. Не говори глупостей.
И она стала жить у меня.
Часто, утром, просыпаясь раньше, чем она, я долго сидел на краю постели и наблюдал за этим сверхъестественным, чуждым мне существом, за этим красивым чудовищем.
Руки у нее были белые, полные, без всяких мускулов, грудь во время дыхания поднималась до смешного высоко, а длинные волосы, разбрасываясь по подушке, лезли ей в уши, цеплялись за пуговицы наволочки и, очевидно, причиняли не меньше беспокойства, чем ядро на ноге каторжника. По утрам она расчесывала свои волосы, рвала гребнем целые пряди, запутывалась в них и обливалась слезами. А когда я, желая помочь ей, советовал остричься, она называла меня дураком.
То же самое мнение обо мне она высказала и второй раз — когда я спросил ее о цели розовых атласных лент, завязанных в хрупкие причудливые банты на ночной сорочке.
— Если ты, милая, делаешь это для меня, то они совершенно не нужны и никакой пользы не приносят. А в смысле нарядности — кроме меня ведь их никто не видит. Зачем же они?
— Ты глуп.
Я не видел у нее ни одной принадлежности туалета, которая была бы рациональна, полезна и проста. Панталоны состояли из одних кружев и бантов, так что согреть ноги не могли; корсет мешал ей нагибаться и оставлял на прекрасном белом теле красные следы. Подвязки были такого странного, запутанного вида, что дикарь, не зная, что это такое, съел бы их. Да и сам я, культурный, сообразительный человек, пришел однажды в отчаяние, пытаясь постичь сложный, ни на что не похожий их механизм.
Мне кажется, что где-то сидит такой хитрый, глубокомысленный, но глупый человек, который выдумывает все эти вещи и потом подсовывает их женщинам.
Цель, к которой он при этом стремится, — сочинить что-нибудь такое, что было бы наименее нужно, полезно и удобно.
«Выдумаю-ка я для них башмаки», — решил в пылу своей работы этот таинственный человек.
За образец он почему-то берет свое мужское, все умное, необходимое и делает из этого предмет, от которого мужчина сошел бы с ума.
«Гм, — думает этот человек, — башмак, хорошо-с!» Под башмак подсовывается громадный, чудовищный каблук, носок суживается, как острие кинжала, сбоку пришиваются десятка два пуговиц, и — бедная, доверчивая, обманутая женщина обута.
«Ничего, — злорадно думает этот грубый таинственный человек. — Сносишь. Не подохнешь… Я тебе еще и зонтик сочиню. Для чего зонтики служат? От дождя, от солнца. У мужчин они большие, плотные. Хорошо-с. Мы же тебе вот какой сделаем. Маленький, кружевной, с ручкой, которая должна переломиться от первого же порыва ветра».
И этот человек достигает своей цели: от дождя зонтик протекает, от солнца, благодаря своей микроскопической величине, не спасает, и, кроме того, ручка у него ежеминутно отваливается.
«Носи, носи! — усмехается суровый незнакомец. — Я тебе и шляпку выдумаю. И кофточку, которая застегивается сзади. И пальто, которое совсем не застегивается, и носовой платок, который можно было бы втянуть целиком в ноздрю при хорошем печальном вздохе. Сносишь, за тебя, брат, некому заступиться. Мужчина с вашим братом подлецом себя держит».
Однажды я зашел в магазин дамских принадлежностей при каком-то «Институте красоты». Мне нужно было сделать городской женщине какой-нибудь подарок.
— Вот, — сказала мне продавщица, — модная вещь. В бархатном футляре лежало что-то вроде узкого стилета с затейливой резьбой и ручкой из слоновой кости.
— Что это?
— Это, monsieur, прибор для вынимания из глаза попавшей туда соринки. Двенадцать рублей. Есть такие же из композиции, но только без серебряной ручки.
— А есть у вас клей, — спросил я с тонкой иронией, — для приклеивания на место выпавших волос?
— На будущей неделе получим, monsieur. He желаете ли аппарат для извлечения шпилек, упавших за спинку дивана?
— Благодарю вас, — холодно сказал я, — я предпочитаю делать это с помощью мясорубки или ротационной машины.
Ушел я из магазина с чувством гнева и возмущения, вызванного во мне хитрым, нахальным незнакомцем.
Живя у меня, городская женщина проводила время так.
Просыпалась в половине первого пополудни и ела в постели виноград, а если был не виноградный сезон, то что-нибудь другое — плитку шоколада, лимон с сахаром, конфеты.
Читала газеты. Именно те места, где говорилось о Турции.
— Почему тебя интересуют именно турки? — спросил я однажды.
— Они такие милые. У тети жил один турок-водонос. Черный-черный, загорелый. А глаза глубокие. Ах, уже час! Зачем же ты меня не разбудил?
Она вставала и подходила к зеркалу. Высовывала язык, дергала его, как бы желая убедиться, что он крепко сидит на месте, и потом, надев один чулок, заглядывала в конец неразрезанной книги, купленной мною накануне.
Через пять минут она заливалась слезами.
— Зачем ты ее купил?
— А что?
— Почему непременно историю маленькой блондинки? Потому что я брюнетка? Понимаю, понимаю!
— Ну, еще что?
— Я понимаю. Тебе нравятся блондинки и маленькие. Хорошо, ты глубоко в этом раскаешься.
— В чем?
— В этом.
Она плакала, я рассеянно смотрел в окно. Входила горничная.
— Луша, — спрашивала горничную жившая у меня женщина, — зачем вчера барин заходил к вам в три часа ночи?
— Он не заходил.
— Ступайте.
— Это еще что за штуки? — кричал я сурово.
— Я хотела вас поймать. Гм… Или вы хорошо умеете владеть собой, или ты мне изменяешь с кем-нибудь другим.
Потом она еще плакала.
— Дай мне слово, что, когда ты меня разлюбишь, ты честно скажешь мне об этом. Я не произнесу ни одного упрека. Просто уйду от тебя. Я оценю твое благородство.
* * *
Недавно я пришел к ней и сказал:
— Ну вот я и разлюбил тебя.
— Не может быть! Ты лжешь. Какие вы, мужчины, негодяи!
— Мне не нравятся городские женщины, — откровенно признался я. — Они так запутались в кружевах и подвязках, что их никак оттуда не вытащишь. Ты глупая, изломанная женщина. Ленивая, бестолковая, лживая. Ты обманывала меня если не физически, то взглядами, желанием, кокетничаньем с посторонними мужчинами. Я стосковался по девушке на низких каблуках, с обыкновенными резиновыми подвязками, придерживающими чулки, с большим зонтиком, который защищал бы нас обоих от дождя и солнца. Я стосковался по девушке, встающей рано утром и готовящей собственными любящими руками вкусный кофе. Она будет тоже женщиной, но это совсем другой сорт. У изгороди усадьбы, освещенной косыми лучами заходящего солнца, стоит она в белом простеньком платьице и ждет меня, кутаясь в уютный пуховый платок… К черту приборы для вынимания соринок из глаз!
— Ну, поцелуй меня, — сказала внимательно слушавшая меня женщина.
— Не хочу. Я тебе все сказал. Целуйся с другими.
— И буду. Подумаешь, какой красавец выискался! Думает, что, кроме него, и нет никого. Не беспокойся, милый! Поманю — толпой побегут.
— Прекрасно. Во избежание давки советую тебе с помощью полиции установить очередь. Прощай.
На другой день в сумерках я нашел все, что мне требовалось: усадьбу, косые лучи солнца и тихую задумчивую девушку, кротко опиравшуюся на изгородь…
Я упал перед ней на колени и заплакал:
— Я устал, я весь изломан. Исцели меня. Ты должна сделать чудо.
Она побледнела и заторопилась:
— Встаньте. Не надо… Я люблю вас и принесу вам всю мою жизнь. Мы будем счастливы.
— У меня было прошлое. У меня была женщина.
— Мне нет дела до твоего прошлого. Если ты пришел ко мне — у тебя не было счастья.
Она смотрела вдаль мягким задумчивым взглядом и повторяла, в то время как я осыпал поцелуями дорогие для меня ноги на низких каблуках: — Не надо, не надо!
Через неделю я, молодой, переродившийся, вез ее к себе в город, где жил, — с целью сделать своей рабой, владычицей, хозяйкой, любовницей и женой.
Тихие слезы умиления накипали у меня на глазах, когда я мимолетно кидал взгляд на ее милое загорелое личико, простенькую шляпку с голубым бантом и серое платье, простое и трогательное.
Мы уже миновали задумчивые, зеленые поля и въехали в шумный, громадный город.
— Она здесь? — неожиданно спросила меня моя спутница.
— Кто — она?
— Эта… твоя.
— Зачем ты меня это спрашиваешь?
— Вдруг вы будете с ней встречаться.
— Милая! Раньше ты этого не говорила. И потом — это невозможно. Я ведь сам от нее ушел.
— Ах, мне кажется, это все равно. Зачем ты так посмотрел на эту высокую женщину?
— Да так просто.
— Так. Но ведь ты мог смотреть на меня!
Она сразу стала угрюмой, и я, чтобы рассеять ее, предложил ей посмотреть магазины.
— Зайдем в этот. Мне нужно купить воротничков.
— Зайдем. И мне нужно кое-что.
В магазине она спросила:
— У вас есть маленькие кружевные зонтики?
Я побледнел.
— Милая… зачем? Они так неудобны… лучше большой.
— Большой — что ты говоришь! Кто же здесь, в городе, носит большие зонтики! Это не деревня. Послушайте. У вас есть подвязки, такие, знаете, с машинками. Потом ботинки на пуговицах и на высоких каблуках… не те, выше, еще выше.
Я сидел молчаливый, с сильно бьющимся сердцем и страдальчески искаженным лицом и наблюдал, как постепенно гасли косые красные лучи заходящего солнца, как спадал с плеч уютный пуховый платок, как вырастала изгородь из хрупких кружевных зонтиков и как на ней причудливыми гирляндами висели панталоны из кружев и бантов… А на тихой, дремлющей вдали и осененной ветлами усадьбе резко вырисовывалась вывеска с тремя странными словами:
Modes et robes (Шляпы и платья (фр.))
Девушка отошла от изгороди и — умерла.
Женский скелет
Глубокой ночью сидел я в своем уютном кабинете и писал статью для оккультного журнала о загробной жизни.
Фактов о загробной жизни у меня было столько же, сколько у любой торговки апельсинами, и это немало меня огорчало.
Приходилось фантазировать, что вовсе мне не по душе.
Написав несколько строк о том, что души покойников после смерти переселяются на верхушки стоящих на кладбище деревьев, занимаясь потом, при появлении живых родственников, печальным киванием этими верхушками, я недоверчиво пожал плечами и задумался.
- Вот, - говорил я сам себе, - за моей спиной, в глубине кабинета, висит женский скелет, подаренный мне приятелем. И этот нелепый, никому не нужный костяк знает о загробной жизни в сто раз больше меня, живого человека и царя природы. Я не пожалел бы остатка своей жизни за то, чтобы эта женщина открыла свои костлявые уста и приподняла хотя маленький краешек таинственной завесы загробной жизни.
Сзади меня послышался глухой вздох.
Я вздрогнул и насторожился.
- Ах, где я? - заскрипело что-то в глубине кабинета. - Какой это идиот осмелился меня повесить?
Я вскочил с глазами, готовыми от ужаса выпрыгнуть на пол, и обернулся к скелету. Обладательница его пошевелила рукой и приняла стыдливую дозу Венеры, выходящей из воды. Я не мог отвести от нее испуганных глаз и стоял без единого звука, а она, наклонивши череп, застенчиво сказала:
- Ах, не смотрите так на меня.
- Как так? - машинально спросил я.
- Так... Все вы мужчины одинаковы. Вы, кажется, забыли, что я не одета. Ну, что же вы стали, как столб? Пошевелитесь! Принесите скорей мне какую-нибудь простыню, да отцепите от этого проклятого гвоздя. Только не смотрите на меня, пока я не оденусь. У-у... Шалун!
Она погрозила мне костяшкой пальца и закуталась в поданное мной одеяло. Я снял ее с гвоздя, причем заметил, что она прижалась к моему плечу больше, чем это было нужно.
- Боже, - сказала она, запахиваясь в одеяло, - Я одна в глухую полночь в кабинете молодого мужчины... Надеюсь, вы не употребите во зло мое безвыходное положение?
- Помилуйте, сударыня, - сказал я, незаметно отодвигаясь от нее. - Как вы могли подумать...
- Да, да... Знаю я вас. Вы все сначала говорите одно и то же.
Оглядевшись, она взяла со стола скомканную бумажку, потерла ее о рыхлую землю цветочного горшка и стала пудрить свои белые костлявые скулы.
- Не смотрите на меня так. Я всегда чернею от смущения, когда мужчины смотрят на меня.
- Простите, - пробормотал я, - я не буду смотреть...
- Вы не будете смотреть?.. - лукаво улыбнулась она страшным оскалом челюстей. - Разве я вам не нравлюсь?
- О, помилуйте! Вы мне очень нравитесь... Гм... Я очень люблю таких... худощавых дам.
Я бессовестно льстил ей, надеясь выведать у нее многое из того, что знала она, и что было для меня таким недоступным.
Она же приняла мои слова за чистую монету.
Почернела, потупилась и, подняв обе руки к черепу, воскликнула:
- Ах, какой вы кавалер! Скажите, пожалуйста... у меня прическа не растрепалась?
- Нет, - совершенно искренно ответил я, так как прическа ее не могла растрепаться ни при каких условиях.
Она лукаво посмотрела на меня пустыми глазницами, и я, собравшись с духом, сказал:
- Мадам....
- Ах!.. Что вы! - сконфузился скелет. - Я пока мадемуазель.
- Неужели? Простите. Я не знал. Сударыня, у меня к вам есть большая просьба...
Скелет закутался плотнее в одеяло и захихикал:
- Ах, нет, нет... Что это вы... Ни за что...
- Что - нет? Я вас не понимаю, сударыня...
- Да, не понимаете. Всё вы мужчины не понимаете.
- Уверяю вас. У меня есть к вам важная просьба: расскажите мне что-нибудь о загробной жизни.
- Вы не знаете? - улыбнулась она, кокетливо помахивая кончиком ноги, выставлявшейся из-под одеяла. - Ах, это так интересно!.. Это страшно, безумно интересно!..
- Да что вы? - обрадовался я. - Так вы расскажите...
- Конечно, конечно. Вы себе и представить не можете, что там делается. Только… гм... и вы должны сообщить мне кое-что.
- О, сколько угодно.
Она наморщила надбровную дугу и деловито сказала:
- Мерси. Скажите мне: что теперь носят?
Будучи уверен, что ее мысли заключены в узкий круг мертвецких похоронных интересов, я ответил, покачав головой:
- Носят? Да все. И мальчиков, и стариков, и цветущих женщин, и младенцев.
- Нет. Я вас спрашиваю, что в этом сезоне носят?
- Холерных больше, - подумавши, ответил я.
- Не-е-ет. Какой вы, право, непонятливый... Что у вас носят женщины? Ну, узкие рукава в моде?
- Ах, так! Да, бывают узкие, - неопределенно ответил я.
- Вы не заметили - на груди есть складки?
- Складки... иногда портнихи их, действительно, делают. Она задумчиво покачала черепом.
- Гм... Так я и думала. А скажите... Как нынче юбки?
- Юбки. Черные шьют, красные, зеленые.
- Нет, нет. А фасон?
- Такой... знаете... обтянутый.
- Обтянутый? Ага. Я всегда говорила, что к этому вернутся.
Она натянула на свои бедра одеяло и повернулась передо мной.
- Так?
- Сударыня, - робко напомнил я, - вы мне обещали о тамошнем кое-что порассказать.
- Да... да... Шляпки, конечно, по-прежнему большие?
- Большие! Сударыня, осмелюсь...
- Боже мой! Что вы от меня хотите?
- Вы обещали...
- Ага... простите... Что же вам рассказать ?
- Все подробно… Как там вообще...
- Ах, вы и вообразить не можете. Надо вам сказать, что умерло нас трое - я, потом одна толстая лавочница и жена адвоката. На мне было белое платье с розовой отделкой, волосы зачесаны назад и на ногах...
- Сударыня...
- Ну, не перебивайте. А жена адвоката... можете представить ... она была в черном шерстяном и в туфлях без каблуков. Ха-ха-ха!
Она так расхохоталась, что закашлялась, потом встала с кресла и, прохаживаясь перед зеркалом, продолжала:
- Ну, вот умираем мы... В тот же день с нами похоронили одного молодого чиновника... Длинный такой был. Красивый. С усиками. Мне рассказывали, что на его похоронах была молодая женщина, плакавшая над гробом, и старик, который ...
- Сударыня ...
- И старик, который все качал головой, глядя на него. Понимаете, седой весь, качает и качает головой. А молодая дама, можете представить...
- Сударыня...
- Ну, что там еще? А потом говорили над его гробом речи. Какой-то толстый сказал: "Обнажим, говорит, наши головы перед прахом этого молодого человека" ... Ужасно трогательно.
- Сударыня! Я вас просил о загробной жизни, а вы...
- Ах! О загробной жизни. Чего же вы раньше не сказали? Загробная жизнь наша состоит в том, что...
Она остановилась перед зеркалом и повернулась к нему спиной.
- А сзади меня хорошо облегает?
- Хорошо. Так, вы говорите, что загробная жизнь ...
- Да. Она состоит в том, чтобы ... Ах, досада! Никак не могу спины увидеть...
- Она повернула голову так, что затрещали позвонки. - Загробная жизнь наша заключается в том, что мы… - Она свернула череп чуть ли не совсем на затылок. Неожиданно проволока, скреплявшая позвонки, лопнула, и голова с двумя позвонками глухо упала на ковер.
Моя собеседница зашаталась и рухнула, рассыпавшись грудой белых костей
- Проклятая болтливая баба! – злобно вскричал я, вытряхивая ее из одеяла.
«Сатирикон», 1911
Роковая гребенка. Рассказ молодой дамы
- Вы когда-нибудь пробовали разговаривать с мужчиной? Чистое мучение! Он вам слова не даст сказать… сейчас: тра-та-та, та-та-та, да се, пятое-десятое. И при этом у него какая-то жесткая логика, против которой уже решительно ничего не поделаешь… Если бы все знали, сколько приходится выдерживать бедной женщине борьбы, отчаянного сопротивления, сколько приходится тратить мужества – на женщину смотрели бы иначе… Они – героини!
Вчера, после обеда, выхожу на Дворянскую улицу прогуляться, вдруг – здравствуйте! – Владимир Львович… Только его тут не хватало! Я была прямо поражена его появлением… Правда, третьего дня я говорила при нем, что буду днем в шесть часов на Дворянской, но я сказала это вскользь, а совсем не для того, чтобы он что-нибудь…
- Можно, - говорит, - погулять с вами?
- Нельзя. Ни в коем случае! Это неудобно!
- Почему такое неудобно?
- Ну… не удобно. Здесь и так много народу. Нас будут толкать.
- А мы, - вдруг говорит он, - перейдем на другую сторону улицы – там почти нет народу. Вот и будет просторно.
- Ну, если на другую сторону – тогда, конечно…
Перешли. Гуляем, я ему о муже рассказываю, а он вдруг:
- Вы бы не выпили бокал вина?
Я возмутилась:
- Вы с ума сошли? С какой радости? Не могу же я с вами по ресторанам ходить? И не думайте! Слышите?!
И вдруг – я никогда не могла себе представить! – он говорит мне:
- Я никогда не позволю себе предложить вам ресторан. А зайдем лучше ко мне.
- Что-о-о? Чтобы я пошла в гости к холостому мужчине?
Так меня взорвало это, что я себя уже не помню.
- Но я, - говорит он мне, - не холостой… Я женатый! Только у меня жена в Ессентуках.
Что ему было на это возразить? Я попыталась все-таки отказаться.
- Нет, нет, и не просите. Вы так далеко живете, я устала…
И вдруг он мне совершенно неожиданно говорит:
- А мы поедем на извозчике.
Я сделала еще одну отчаянную попытку:
- Нет, нет… Кажется, накрапывает дождик.
- Это ничего, - говорит. – Мы верх подымем.
Ну, словом, припер меня к стене.
- Нет, - кричу я, - и не думайте!
Квартира у него оказалась премилая: всего две комнаты, но обставленные с большим вкусом. Сейчас же этот чудак засуетился, достал из буфета вина, фруктов.
От вина я отказалась категорически:
- Ни в коем случае!
Знаем мы эти вина…
Он пристал ко мне, как с ножом к горлу:
- Почему да почему?
Чтобы отвязаться, я сказала:
- Я из таких не люблю пить. Я пью только из длинненьких бокалов без ножки.
- Так бы вы и сказали! У меня есть и такие.
Что мне оставалось делать?
Положение прямо-таки безвыходное, но я, однако, настойчиво отказалась.
Конечно, так и знала: после второго бокала у меня немного закружилась голова, а щеки сделались розовые-прерозовые.
Он смотрел на меня во все глаза, а потом чокнулся со мной и спрашивает, как будто так себе:
- У вас есть брат?
- Есть.
- Он вас когда-нибудь целовал?
- Конечно, мы очень дружны.
И вдруг он к моему ужасу говорит:
- Если брат вас целует, то почему бы и мне не поцеловать?
Это меня взорвало:
- Ни за что! – кричу я. – Слышите ли? Ни за что! Этого никогда не будет!!!
- Почему? – спрашивает этот наглец. – Какая же между нами разница?
- Громадная!.. У него усы и борода, а вы, милостивый государь, совершенно бритый. Ничего общего!
- Однако, - говорит он, - не всегда же у вашего братца была борода и усы… Был же он когда-то безусым юнцом.
- Конечно, - отвечаю и я чувствую, что он прав, но, тем не менее, говорю:
- Нет, нет, - ни за что!
- Почему, моя дорогая? (уже сейчас же и дорогая!). Ведь поцелуй – это простое прикосновение. Когда вы спите – вы касаетесь щекой вашей подушки – и ничего! Тогда вы не кричите: «нет, нет!» Что же я, по-вашему, хуже подушки?
Втайне, конечно, я не могла с ним не согласиться, но все-таки я не такая уж дурочка:
- Нет, ни за что! На улице ходит народ, наши силуэты будут ясно видны и… и…
- Я опущу шторы!
- Нет… нет… Кто-нибудь может нечаянно войти к вам…
- Пустое… Дверь у меня на ключе…
- Ради Бога! Ни за что! Лучше режьте меня на куски – я не соглашусь! Вы мне растреплете своими поцелуями волосы, а у вас, вероятно, нет даже гребенки, чтобы причесаться…
И вдруг – только несчастным женщинам Господь посылает такое испытание – он подскакивает к зеркалу и берет с подзеркальника целых две гребенки…
Я вскрикнула, как пораженная громом.
Он вырвал последнее оружие из моих слабых рук…
Подруга Лили, когда я ей откровенно рассказала об этом случае и о своем отчаянном сопротивлении, о своей борьбе, – спросила меня:
- Отчего же ты вместо этого прямо не сказала ему, что ты замужем, что ты должна принадлежать другому?
Я так и всплеснула руками:
- Бо-же ты мой! А ведь и в самом деле!!!
«Сатирикон», 1911
Женщина и тигр
Я стоял на набережной, облокотившись на парапет, и бесцельно глядел на мирно проплывающие воды.
Звук шлепающих за моей спиной шагов заставил меня обернуться.
Подходил угрюмый человек ободранного, запыленного вида в развалившихся калошах на босу ногу.
Он оперся рядом со мной о парапет, пожевал губами, смочил их серым языком и спросил, глядя в воду:
- Верите вы в идеалы?
- Верю.
- Так дайте мне двадцать копеек.
- Пожалуйста! (Я засунул руку в карман). Это можно сделать и без идеалов.
- Я не к тому. Знайте, молодой человек (он принял глупо-торжественный вид), я лично - в идеалы не верю!
- Это очень неприятно.
- Очень. Скажем, вы любите девушку. Красота! Нимфа! Сравниваете ее с Венерой, Юноной, Психеей, с чертом, с дьяволом. Она не ходит, а порхает по земле, ест только незабудки и спаржу... Да? Но какая бы она ни была неземная - в ней все-таки три с половиной, четыре, а то и все пять пудов! Вы за мной следите? Четыре пуда - две этаких чугунных круглых гири с ручками по два пуда. Чугунные. Но ведь и в бычачьей задней ноге четыре пуда! Вы за мной следите? Понимаете? Bес одинаковый!!! Какая же разница? Душа? Бросьте! Какая там душа?! Вы верите в переселение душ?
- Нет.
- Так дайте еще 20 копеек. За это я вам расскажу роман моей жизни.
- Не много ли будет?
- За такой роман? Да вы в книжной лавке за самый паршивый, без переплета, рубль отдадите!
- А ваш - с переплетом? - усмехнулся я, доставая второй двугривенный.
- Еще с каким! То есть, скажу я вам, такой перепл... Спасибо! Антанта! Вот. Случалось ли вам читать в книжках историю под заглавием "Женщина или тигр"?
- Помню что-то. Это, где молодой человек влюбился в королевскую дочку, а король запер в одну клетку дочь, в другую - тигра, да и послал влюбленного - угадай, где что. Ошибешься - на себя пеняй. Это, что ли?
- Во-во. Со мной случилась та же история, только посложнее книжной. Как вы думаете, та, книжная, история была закончена автором?
- Я думаю! Паренек угадал и вошел в дверь, где была клетка с любимой девушкой.
- Все? - угрюмо спросил незнакомец.
- Конечно, все. Какого же романа вам еще нужно?!
Он сбросил рваную шапчонку прямо на гранитную мостовую, вцепился рукой в волосы и прорычал:
- Идиотство! Это только начало истории, а не конец! Поняли?
Я молчал. Собираясь с мыслями, он похлопал рукой по мощному парапету, плюнул в воду и глухо начал.
II
Был у меня братишка-близнец. Изумительный человек, красавец - ну... такой же, как я. То есть, конечно, не такой, как теперь, а как раньше. Теперь я - сволочь. И вот познакомились мы, мотаясь по увеселительным местам, с дочкой одного циркового директора. Зверей у него было до пропасти - выбирай, что кому нравится. И тигры, и львы, и леопарды. Тапиры разные. Впрочем, тапиров, кажется, не было. Не важно! Черт с ними, с тапирами. Главное - девушка. Небесная красота, никаких пищеварительных процессов, питание - фиалки и миндальное молоко. Помесь Авроры с Аполлоном. Идет, будто бабочка по цветам порхает. Голос - флейта. Глаза - Монакское озеро.
- В Монако нет озера, - педантично перебил я.
- Не важно. Одним словом - чудные глаза. И влюбились мы с братом до остервенения... Я к ней - с букетом цветов, а уже у нее брат сидит с коробкой конфет. Он разлетится с парижскими духами и - трах! - на меня наталкивается - с альбомом с золотым обрезом, в котором стихи пишут. Это от меня. И стали наши отношения с братом портиться, стали мы друг друга ненавидеть...
- Разве можно брата ненавидеть? - кротко упрекнул я.
- Можно. Девушка такая была, что можно. И однажды дошло до того, что он в ее присутствии подтрунил надо мной, да так обидно, что я за лампу схватился, а он револьвер из кармана вынул. Я револьвер выбил, и пошла между нами свалка... Выходит ее отец - это, говорит, что за шум? До того мы оба были взбешенные, что тут же и изложили все начистоту... «Значит, вы любите мою дочь?» «Любим». «Оба?» «Оба!» «Здорово. Но ведь не может же она сразу за двух замуж выйти?!» «Не может, - говорю я. - Поэтому я и был бы не прочь, чтоб он сдох». Папаша захихикал (ехидный был старичишка), помотал головой и говорит: «Желаете в лотерею?» Я подумал-подумал: все равно от этого чертова братишки не отделаешься, и сказал: «Желаем». «Подчинитесь?» «Честно!»
- Постойте, - перебил я. - А кого же эта девушка любила? Вас или брата?
- Мне казалось, что меня, брату - что его. Так вот, старичок похихикал-похихикал и предлагает «суд Божий» такого сорта: «Я посажу ночью в цирке свою дочь в одну клетку, а тигра - в другую. Пусть один из вас входит в одну дверцу, а другой - во вторую». «Да ведь, значит, тигр слопает кого-нибудь из нас?!» «Слопает. Однако вы сейчас собирались стрелять друг в друга? Не все ли равно?» «А если вас за это в суд потянут?» «Моя забота!» Переглянулись мы с братишкой свирепыми глазами и… согласились.
III
- Эта ужасно! - перебил я его странный рассказ.
- Конечно, ужасно. Но если вам случалось крепко влюбиться, вы поймете. Являемся мы с братишкой ночью в цирк, а там уже все организовано. Две драпировки, а за ними - пойди-ка, разберись, кто где запрятан?! Я брату и говорю: «Ну, пойдем, что ли? Я рискну - в левую, а ты - в правую». «С какой стати! Я сам думал левую выбрать». «Ну, иди в левую, я пойду в правую». «Хитришь! - орет брат. - Не надуешь! Желаю идти в правую». (Тяжелый был у него характер.) «Одним словом, - скрежещу я зубами, - ты-то куда пойдешь?!» «В левую, - кричит он, - в левую, обязательно в левую!» Вздохнул я, пролепетал какую-то молитвишку... и направился в правую! Отдернул драпировку, открыл дверцу клетки - тьма, хоть глаз выколи, - вхожу. Шарил, шарил, что-то теплое под рукой. – «Ты, Эмма?» - спрашиваю. «Я!» И уже на моей шее повисла. «Ну, думаю, пропал братишка! Царство ему небесное». Прислушиваюсь - даже рева не слышно. Молча жует, скотина, моего брата. Вот какая история!
- И у вас нет раскаяния? - угрюмо спросил я.
- Еще какое!!
- Брата жалко?
- Нет, не то.
- А что еще?!
- Клеткой ошибся.
- То есть как?! Ведь вы избавились от соперника, получили любимую девушку, перл создания...
Он расстегнул на груди рубашку не первой свежести:
- Перл создания? Видите, как эта дрянь меня каждый день отделывает? Синяк на синяке. Разорила меня, довела до пьянства и бьет, как собаку. (Он угрюмо помолчал.) Да-с, да-с, молодой человек. Ошибся я клеточкой - что там и говорить. Клеточкой ошибся!!!
- Вот так штука! - охнул я. - Значит, вы напрасно погубили брата?
- Погубил?! Кто это вам сказал?! Да знаете ли вы - утром подходим мы к клетке: в одном углу тигр спит, в другом - брат. Продрал он глаза и говорит: «Теперь этот тигр мой, так как я заслужил его». Животное оказалось такого прекрасного характера, что брат с ним и сейчас в цирке Буша разные штуки показывает. Большие деньги загребает. Вы верите в предопределение?
- Hет, - поспешно ответил я. - У меня больше нет мелочи.
- Жаль. А то поддержали бы человека, который клеткой ошибся.
И он ушел от меня, унылый, согбенный, будто клетки с девушками всего мира навалились на его тощие плечи...
Газета «Сегодня», Рига, 1924
@темы: творчество, перепостинг, юмор