"Можно выклянчить все! Деньги, славу, власть, но только не Родину… Особенно такую, как моя Россия"
Цитируется по книге Ивановский О. Г. Записки офицера "Смерша"
читать дальше
...Сейчас уже и не помню, почему мне пришла тогда в голову мысль стать проводником служебной собаки. По всей вероятности, потому, что их героическим подвигам при задержании самых опасных нарушителей границы уделялось и в литературе, и в рассказах товарищей внимания больше, чем другим, отличившимся на границе. Да, пожалуй, в те годы настоящий пограничник и не мыслил себя без собаки — самого верного помощника. Доходили и до нас рассказы о подвигах легендарного Никиты Карацупы с его Ингусом, задержавшего около 400 нарушителей границы. Могло ли это пройти мимо сознания и чувств молодого парня? Наверное, нет. Хотелось и здесь испытать себя, узнать что-то новое, интересное. Повторю еще раз, что повлияло на меня тогда, точно не помню. Помню лишь очень хорошо ответ начальника заставы. Я зашел к нему в канцелярию, естественно спросив разрешения, и положил на стол листок бумаги из ученической тетрадки, на котором значилось: «Рапорт...» — и далее излагалось желание быть зачисленным в пограничную школу служебного собаководства.
— Не отпущу! Вам ясно? Идите.
— Есть идти. — Кажется, без большого сожаления произнес тогда я.
Начальник заставы протянул мне листок бумаги. Это была телефонограмма из Перемышля, из штаба отряда:
«Пограничника Ивановского О. Г. откомандировать в штаб отряда для отправки в школу младшего начсостава служебного собаководства. Начальник штаба отряда капитан Агейчик».
Перекусив, сдав оружие и получив нужные документы, я на заехавшей из комендатуры машине уехал в Перемышль.
Это было 12 апреля 1941 года, около 9 часов утра. Этот день подарил мне жизнь.
Своей, так и не успевшей стать родной, «девятки» я больше не видел. Не видел ни одного человека, служившего в то время на ней. И конечно, не думалось в тот день, что на границе мне больше служить не придется.
Прибыв в Перемышль и встретившись со своими будущими товарищами и командирами, мы, получив на одной из застав собак, выехали в город Коломыю — небольшой городок, районный центр Станиславской области, на левом берегу реки Прут. Собаку мне дали хорошую, рослую немецкую овчарку, звали ее Ашкарт. Мы учились сами и учили своих собак. Занятия были интересными, очень хотелось стать хорошим, квалифицированным дрессировщиком и сделать из Ашкарта совершенство розыскной техники.
Незаметно проходили, вернее, пробегали дни. Именно пробегали! Распорядок дня выглядел примерно так: в 7 часов — подъем, бегом на зарядку, на зарядке — бегом, с зарядки бегом на собачью кухню, оттуда с бачками с едой бегом к собакам в вольеры на уборку и кормежку, с уборки с пустыми бачками бегом на собачью кухню и бегом в казарму. Умывшись — бегом на завтрак и с завтрака бегом на занятия. Да и на занятиях почти все «уроки» на бегу. Даже на территории школы в часы свободные от занятий разрешалось ходить или строевым шагом, или бежать. Так нужно было для работы на границе.
Незаметно пролетела весна... В конце мая случилась большая неприятность: несколько собак заболели чумкой. Происшествие серьезное. Не дай бог разрастется эпидемия — весь учебный план насмарку, а то и собак потеряешь. Командование школы решило наш взвод вместе с собаками и всем хозяйством временно расположить за Прутом на самой окраине города. Помещения там были и для курсантов, и для собак. Кое-что, правда, пришлось дооборудовать. В этом «филиале» занятия продолжались. К счастью, случаев чумы больше не было.
Стоял жаркий сухой июнь. Ашкарт мой учился прилежно. Единственный, пожалуй, его недостаток: был чересчур злобен и агрессивен при задержании «нарушителя». Было такое упражнение. Все, кому выпадало «счастье» играть роль задерживаемого, второй раз под моего Ашкарта идти категорически отказывались: «Ну его к лешему, зверюгу этого!»
Но ко мне Ашкарт привык быстро, и мы с ним подружились. Приподнимал он, правда, чуть-чуть верхнюю губу, показывая крепкие белые клыки и тихонько ворчал, когда я вытаскивал у него из-под носа из бачка с жиденькой кашицей попавшую туда кость. Ее он получал на закуску. А так мы жили мирно, друг на друга не обижались. Представлял я себе, как с таким красавцем, рослым, сильным, я, закончив учебу, приеду на свою заставу, на зависть всем и каждому...
В первых числах июня, получив увольнительную, мы — трое курсантов — решили пойти в город сфотографироваться, послать карточки домой, ну и, между прочим, купить на негустое курсантское денежное довольствие в какой-нибудь маленькой лавочке по белой булочке да выпить по маленькой бутылочке с фарфоровой пробкой на пружинной застежке ситро местного приготовления. Это была, пожалуй, максимальная роскошь, которую мы могли себе позволить.
Но в воскресенье 15 июня выбраться в город не удалось. «Вот 22-го пойдете. А сегодня другим надо сходить. Успеете, не прокиснут ваши фотографии!» — изрек тоном, не допускающим возражений, наш старшина. Возражать? Не положено. Да и не очень хотелось... Дело было в том, что на той неделе я получил письмо от отца, он сообщил, что, во-первых, мне выслана посылочка со всякими вкусными вещами и, во-вторых, что я имею право воспользоваться льготой по службе в армии, иными словами, меня могут уволить досрочно, как единственного сына у нетрудоспособных родителей. То, что мать была инвалидом по зрению, я, конечно, знал, но что отец, отметивший в ноябре свое шестидесятилетие, считается нетрудоспособным, это мне в голову не приходило. Родители стали хлопотать через военкомат о моем освобождении от службы, так что я теперь могу думать и о поступлении в институт. Это вызвало некую сумятицу в мыслях и планах. Ну а 22 июня, к следующему воскресенью, посылка, конечно, должна была дойти до Коломыи. Так что в следующее воскресенье...
Громкие взрывы смели нас с коек. Мы недоуменно глядели друг на друга и на вылетевшие осколки стекол из окон. С улицы доносился разноголосый собачий лай. Было около пяти часов утра. Выскочили во двор.
— Дневальный, ко мне! — крикнул наш старшина. Бывший на посту курсант подбежал, остановился по-уставному в двух шагах и четко произнес:
— Дневальный курсант Михальчов. За время несения службы...
— Что за взрывы были? Где?
— Да кто их знает, — спокойно ответил Михальчов. — Это у соседей, на том аэродромчике, наверное, взорвалось что-нибудь... и... самолет пролетел...
— Какой самолет? — продолжал допытывать старшина.
— Какой-то двухмоторный... Санитарный, наверное, кресты у него на крыльях...
— Как кресты? — спросил я. — Если кресты на крыльях — это немецкий самолет. — Сказал и сам испугался.
— Вы что, товарищ курсант, — поджав губы и вперив в меня глаза, произнес старшина, — вы что, не знаете, что у нас с Германией договор о дружбе? Или вы специально?.. Вы что, на политподготовке спали, что ли? Я что вам читал? — Старшина вытащил газету из планшетки, которую, не успев надеть через плечо, держал в руках. — Что здесь написано? — И прочел вслух: — «Германия неуклонно соблюдает условия Советско-Германского пакта о ненападении...» Это вам ясно или нет?
— Товарищ старшина, разрешите доложить, я тоже помню, на плакате видел, — еще один курсант вмешался в разговор, грозивший закончиться для меня большой неприятностью, — у немцев такие опознавательные знаки на крыльях...
— Без вас мы всякие знаки знаем. Разговорчики отставить. Марш в казарму и спать до подъема! Днем разберемся.
Сразу ни улечься, ни успокоиться не могли. Но до подъема было тихо. Если с вечера, устав до изнеможения, валились на койки и засыпали как убитые, то, прервав сон под утро, да и светло уже было, не вдруг уснешь. Но уснули. Спали до 8 часов. Воскресенье, занятий нет, и спать разрешалось на час дольше. Наскоро умывшись, надраив до блеска свои курсантские кирзачи, подшив чистые подворотнички, мы втроем предстали пред ликом нашего старшины на предмет получения разрешения на увольнение в город, обещанного неделю назад.
Замечаний по внешнему виду мы не получили, только на меня старшина как-то подозрительно покосился, очевидно не забыв мои крамольные утренние подозрения.
— Чтобы к 12.00 быть на месте! Ясно?
— Есть, товарищ старшина, быть на месте к 12.00!
Дорога к городу удивила нас необычной оживленностью движения. Грузовики с красноармейцами в касках и с винтовками в руках. Лица какие-то сосредоточенные, строгие. Без песен. Молча. Как-то тревожно стало. Но прошла эта колонна, улеглась поднятая пыль, зашагали дальше. До центра города было километра четыре. Дошли до Прута.
На мосту полно повозок — фурманок с местными жителями. На базар, наверное, так мы решили. Среди повозок, двигаясь еле-еле, не имея возможности обогнать их, урчала мотором трехтонка. На подножке, держась за полуоткрытую дверку, стоял пограничник. Мы поравнялись с машиной.
Командир, а мы успели разглядеть три кубаря на петлицах, оглянувшись в нашу сторону, наклонился и хриплым, надорванным голосом крикнул:
— Стой! Откуда? Из школы? Кругом! Кру...гом! Бегом в расположение школы!
В выражении его лица и в голосе было что-то такое, что не внушало нам сомнений в необходимости беспрекословно выполнить приказ. Мы бегом помчались обратно. Прибежав, удивились еще раз — около казармы строй курсантов, а перед ним с нашими командирами тот, с автомашины.
— Товарищи курсанты... — Голос его осекся, он закашлялся. — Товарищи курсанты, сегодня в три часа фашистская Германия напала на нашу страну. На границе идут бои, тяжелые бои. Сейчас всем собраться, забрать свое имущество и собак. Возвращаться в расположение школы на основную территорию. На сборы пятнадцать минут. Разойдись!
Сердце застучало так, что жилы в висках, казалось, могут лопнуть. Ноги налились свинцом. Стояли минуту, две... словно неживые, словно вросшие в землю.
— Команда «разойдись» была... — не очень четким голосом произнес старшина.
Война... Как война? Почему? Ведь договор же... Что же теперь? Мысли сбивали одна другую. Что-то зловещее, страшное, черное мутило сознание.
Война... Нет, этого не может быть. Это, наверное, просто провокация. Все успокоится. Ну прорвался кто-то через границу, чего не бывало... Отбросят наши ребята, и части Красной Армии подойдут... Вон утром через мост сколько машин с пехотой шло. С десяток, наверное... Нет, не может быть... Война... Что же сейчас в Перемышле? Что на моей заставе? Ведь там мост через Сан, что там? Как мои товарищи? Ведь я мог быть там, с ними...
На заставе № 9, моей «девятке», легли все. Погибли все. Такая судьба им выпала.
Из воспоминаний младшего лейтенанта Е. Я. Зуева:
«22 июня немецко-фашистская армия совершила нападение на 9-ю заставу. В это время я находился с саперным взводом на 10-й заставе... Услышав стрельбу и взрывы на 9-й заставе, мы поднялись в ружье и поспешили оказать помощь этой заставе. Но в 3.50 немецкий самолет штурмовал 10-ю заставу. Начальник заставы лейтенант Васильев отдал распоряжение занять оборону. Ровно в 5.00 пехота начала форсировать Сан...»
Из истории Великой Отечественной войны Советского Союза. 1941–1945 гг. (Т. 1. С. 13):
«Беспримерны мужество и героизм, которые проявили в неравных боях советские пограничники. О том, как они сражались в первые часы войны, можно судить хотя бы по действиям 9-й заставы 92-го отряда. На рассвете ударный отряд противника атаковал пограничные наряды этой заставы, находившиеся у моста через реку Сан в районе Родымно (18 километров севернее Перемышля) и, захватив мост, окружил их. Личный состав заставы в количестве 40 человек под командованием лейтенанта Н.С. Слюсарева в результате рукопашной схватки отбросил врага с советской территории и занял мост. Затем мост вновь был атакован разведывательным отрядом одной из пехотных дивизий 52-го армейского корпуса 17-й немецкой армии при поддержке 10 танков. Пограничная застава отразила первую атаку пехоты, но была целиком уничтожена прорвавшимися через мост танками».
Маршал Советского Союза И. Х. Баграмян «Мои воспоминания». (Ереван, 1979):
«...Мужественно дрались пограничники Перемышльского отряда, которым командовал подполковник Я.И. Тарутин... К нам в плен попал немецкий фельдфебель, который участвовал в атаках на 9-ю пограничную заставу лейтенанта Н.С. Слюсарева. На участке этой заставы находился мост через реку Сан (восточнее Родымно). Показания гитлеровца были записаны фронтовым корреспондентом Владимиром Беляевым. Привожу эту запись. «До сих пор, — сказал фельдфебель, — располагаясь поблизости от советской границы, мы только слушали песни советских пограничников и не предполагали, что люди, поющие так мечтательно, протяжно, мелодично, могут столь яростно защищать свою землю. Огонь их был ужасен! Мы оставили на мосту много трупов, но так и не овладели им сразу. Тогда командир моего батальона приказал переходить Сан вброд — справа и слева, чтобы окружить мост и захватить его целым. Но как только мы бросились в реку, русские пограничники и здесь стали поливать нас огнем. Потери от их ураганного огня были страшными. Нигде — ни в Польше, ни во Франции — не было в моем батальоне таких потерь, как в те минуты, когда пытались мы форсировать Сан. Видя, что его замысел срывается, командир батальона приказал открыть огонь из 80-миллиметровых минометов. Лишь под его прикрытием мы стали просачиваться на советский берег.
Наша тяжелая артиллерия уже перенесла огонь в глубь советской территории, где слышался рокот танков, но и находясь на советском берегу, мы не могли продвигаться дальше так быстро, как хотелось нашему командованию. У ваших пограничников кое-где были по линии берега огневые точки. Они засели в них и стреляли буквально до последнего патрона. Нам приходилось вызывать саперов. Те, если им это удавалось, подползали к укреплениям и взрывали их динамитом. Но и после грохота взрывов пограничники сопротивлялись до последнего. Нигде, никогда мы не видели такой стойкости, такого воинского упорства. Мы уже обтекали огневую точку, двигались дальше, однако никакая сила не могла сдвинуть двух-трех пограничников с их позиции. Они предпочитали смерть возможности отхода. Советского пограничника можно было взять только при двух условиях; когда он был уже мертв либо если его ранило и он находился в тяжелом бессознательном состоянии... В нашем батальоне насчитывалось тогда 900 человек. Одними убитыми мы потеряли 150 человек. Больше 100 получили ранение. Многих понесло течением, и в суматохе мы так и не смогли их вытащить на берег...
А что было на вооружении застав? Винтовки, по одному-два станковых пулемета, по три-четыре ручных да гранаты. Автоматы ППД только привезли на заставы, но их никто не брал, они так и остались лежать в ящиках...
1 июля 1941 года. Школа как разворошенный муравейник. Кто-то куда-то бежал, кто-то что-то тащил — ворох ли обмундирования, две-три винтовки, черные, учебные...
— Куда?
— Командир велел вон в тот колодец бросить...
— Вторая рота, бегом к вещевому складу! Кто хочет сменить сапоги, можно брать командирские, яловые...
Это уже совсем неожиданно. Нам, курсантам, — и командирские. Поддался этому искушению и я. Снял свои уже повидавшие виды за девять месяцев кирзачи, надел новенькие кожаные. Рядом с вещевым складом — продуктовый. Там на три повозки курсанты грузили какие-то мешки и ящики.
Часов в 9 вечера командиров взводов дежурный вызвал к начальнику школы. Они вернулись быстро. По взволнованному лицу нашего старшины нетрудно было понять, что принесенное им известие нельзя отнести к разряду обычных.
— Третий взвод, ко мне! Становись! Равняйсь! Смирно! Товарищи курсанты... — старшина чуть запнулся, — товарищи курсанты, обстановка очень сложная, Коломыя почти окружена. Вы знаете, что уже восьмые сутки на нашем участке границы идут бои. Но противник обошел нас слева и справа. Мы сейчас в тылу у фашистов. Получен приказ — сегодня оставить город... Да, ребятки, не думалось, что такое получится... Задача: собраться быстро, взять с собой все, как приказано: винтовку, патроны — два подсумка, гранаты, противогаз, шинель в скатку, флягу, вещмешки. Собак — на коротких поводках, но длинные тоже взять, скребницы, щетки... Лишнего ничего не брать. Сам проверю. Ясно? Выступаем в 23.00. Разойдись!
Ночь ничем о себе не заявляла. Казалось, что солнце только-только зашло. Июньские дни самые длинные. Ох, как это мы поняли через несколько суток!
В колоннах повзводно, с собаками на коротких поводках мы стояли на разворошенной территории школы. Рвали душу сирены — опять воздушная тревога. Зарево над городом, словно утренняя заря, только еще дым багровыми клубами. Это горела нефть... Собаки, чувствуя что-то непривычное, крутились вокруг хозяев, то и дело путая поводками их ноги. Чей-то пес тоскливо завыл.
— Да тише ты! Сидеть!
— Прекратить разговоры с животными! Вас как учили? Только команда!
— Шко-ола-а! — донеслось от головы колонны. — ...агом... арш!
Нет, не строем, не оттягивая носочек сапога и не очень держа равнение, тронулась колонна. За ней повозки с продуктами, какими-то вещами, походная кухня на паре лошадей. Это я заметил, оглянувшись на повороте дороги.
Так начался наш поход, да не поход — тяжелый, изнурительный отход, отступление...
Где фронт? Где части Красной Армии, где же она даст, наконец, решающий бой, остановит немцев, погонит их назад, за границу? Когда? Ведь уже восемь суток! Восемь. И верно ли говорят, что немцы уже где-то под Ровно? А это километров 300 за Коломыей. Если так, то как же нам выбираться? Но почему тогда у нас тут боев никаких нет? Говорил кто-то, что вроде у города немцы выбросили десант с самолетов и одеты они были в нашу пограничную форму. Но их городская комендатура всех переловила. До нас и дело не дошло. А может быть, и не так? Может быть, на этом война и закончится? Зачем же тогда отходить? Зачем же столько всего сожгли и бросили?
Вот такие мысли, путаясь, перебивая друг друга, вертелись в голове, и, наверное, не только у меня. Информации-то никакой у нас, рядовых, не было, сводок информбюро по радио никто не слушал. Где оно, радио-то? Не в казарме же у солдат.
Только вот кто-то где-то что-то услышит, то и приносили во взвод. А слухи-то один страшнее другого! И об отступлении, и об окружениях, и о немецких танках, о погибших заставах и разбомбленных эшелонах на железных дорогах. Такое и слушать-то было страшно, не то что обсуждать. О таком вслух и не говорили. Помилуй бог — провокация, паникерство! Да этого и быть-то не может! Не может!
А дома-то что? Уже две недели нет писем. Целых две недели. И о себе ничего не сообщишь. Предупредили нас: не пишите, почта-то все равно не работает!
И как повезло мне, что в военкомате отец не успел оформить освобождение меня от службы. А то что могло бы быть? Война, мобилизация, и шагом марш в какую-нибудь пехотную или другую маршевую часть. Все люди новые, все чужие. А здесь — свои, знакомые.
Через несколько дней узнали, что наше положение было далеко не из завидных. Немецкие и венгерские войска, окружая Коломыю, к вечеру 1 июля были на расстоянии 20 километров. Случайно оставался лишь один небольшой проход из кольца — несколько километров. Это и спасло нас. Если бы мы опоздали на несколько часов, пришлось бы вступать в бой, и кто знает, чем бы все это кончилось.
...Куда мы шли? Ясно было только одно — мы отходили на северо-восток, в сторону Киева. Маршрут поняли потом, когда проходили городки и села Западной Украины. Я старался запомнить их, а потом, как только представлялась возможность, записывал в своей маленькой записной книжечке. Коломыя — Городенка — это был наш первый ночной переход, прошагали почти 40 километров. 3 или 4 июля, где-то между Городенкой и Гусятином, перешли через Збруч — нашу старую границу.
Был жаркий, душный день. Дорога запружена машинами, повозками. По обочинам — люди. Сколько их? Задыхаясь от пыли, изнывая от немилосердно палящего солнца, шли бесконечной то редеющей, то опять густой цепочкой люди. Какие-то тачки, груженные домашним скарбом, собранным и напиханным как попало, — узлы, сундуки, самовары, иконы. Рядом коза или корова. Дети, испуганные, завязанные по самые глаза личики. Да кто из этих несчастных, сорванных войной, приближающейся артиллерийской канонадой со своих родных мест, знал, что и почему надо брать с собой при эвакуации? Да и слово-то «эвакуация» знали ли?
Да кто из нас, военных, знал, как надо отступать? Разве этому учили где-нибудь, когда-нибудь в каком-либо подразделении Красной армии?
Кое-где среди беженцев, в основном женщин, стариков, детей, группками по два-три человека, брели раненые красноармейцы. Головы, руки в повязках — в бинтах, давно уже потерявших естественный цвет. Хмурые, изможденные лица. На выгоревших гимнастерках белые пятна соли. Тощие, пропыленные вещмешки — сидоры. К брезентовым ремням на поясе подцеплены, невесомо болтаются фляги. Пустые.
По кюветам валялись брошенные каски, противогазы, лотки с какими-то маленькими минами. Не видно только лопат, маленьких, саперных. А вот простые крестьянские у пехотинцев мелькают. Это или выпросили, или реквизировали у хозяев, где-нибудь на ходу. Без лопаты пропадешь.
На обочинах грузовики — нет бензина. Чуть поодаль за кюветом лошадь на трех ногах. Одна нога перебита. Рядом вспухшие трупы еще двух лошадей. Воронки от бомб. Значит, здесь «поработали» немецкие асы.
И никакого движения навстречу.
Но где же основные силы? Где же части Красной Армии? Сколько же можно отступать? Вот ведь и Збруч — старая граница. Здесь же должны быть укрепрайоны, доты. Мы так ждали, что уж здесь-то будет дан отпор...
Мы знали, что на границе строились новые укрепрайоны, но до завершения строительства было еще далеко, а вот того, что здесь, на старой границе, уже разрушали старые укрепления и что с них было снято все вооружение, этого мы, конечно, знать не могли.
Вдруг впереди и справа как-то внезапно, обвалом, рев моторов, и тут же чей-то истошный вопль: «Возду-у-у-х!» Прямо над нами пронесся краснозвездный ястребок. За ним три «мессера». Самолеты закружились в небе. В синеве почти тут же протянулись серебристые бегущие пунктиры и с запаздыванием часто-часто звуки выстрелов. Пулеметы.
Один самолет, не успели сообразить даже чей, окутался дымом, камнем полетел вниз, коснулся деревьев, грохнул взрыв. Из-за леска поплыл багрово-сизый гриб. Три «мессера», взвыв моторами, пронеслись над нами, развернулись и со стороны солнца один за другим сваливались в пике, строча из пулеметов. К счастью, выбрали себе цель, показавшуюся им важнее нашей колонны и толпы беженцев. А может быть, их мы не привлекли потому, что зеленых фуражек у нас на голове не было. Пилоточки запыленные. Распознали бы пограничников — быть бы нам желанной целью!
А где же наши самолеты? Где же наши героические «соколы»?..
Мы шли по 40–50 километров в сутки, с короткими отдыхами, похожими скорее на обмороки. Еле шли и мы, и собаки. На привалах, свернув с обочины, мы тут же падали в кюветы, поднимали ноги вверх, чтобы оттекала кровь, нас этому учили, но точно так же делали и собаки! Лягут на спины и все четыре лапы вверх. Но их-то этому никто не учил! Процедура эта весьма болезненная, но потом идти легче. Так и в питье — несколько глотков из фляги — и словно силы из тебя выпустили. А как хотелось пить! И собакам тоже. Сжалившись над Ашкартом, разок-другой выливал ему на язык воды из фляжки, но ровно столько, сколько вмещалось в винтовую пробку, не больше.
Тяжело, очень тяжело было идти. Гусятин, Дунаевцы, Ялтушков, Бар, Жмеринка... Ноги переставлялись еле-еле. Гимнастерка на спине мокрая, сдвинешь скатку с плеча — под ней широкая мокрая полоса. От пота во рту солоно. И как хотелось присесть, а еще больше прилечь. Шагали, шагали, и конца дороги той не видно...
Над кюветами ветки вишен. Ягод столько, что листьев не видать. Словно кровью деревья облиты...
И вот когда казалось, что сил никаких не хватит еще и еще раз переставить налитые свинцом ноги, с головы колонны перекатом долетало: «Прива-а-ал!» И сразу кто где стоял, там и падал. И... тихо. Никто не острил, никто не ворчал... Сколько минут лежать? Пять? Десять? Эх, хотя бы часок или, уж ладно, полчаса. Время точно отмерено между двумя командами: «Привал» и «Встать, строиться!». Меру эту знают только командиры. Вот так, одно за другим: «Привал!», «Встать!», «Привал!», «Встать!»
С какой завистью смотрели воспаленными глазами на грузовики, полуторки и трехтонки, обгонявшие нас. В кузовах груз один — люди. Пыль, густая, тяжелая пыль. Дождя который день ни капли, а вот солнца, солнца хоть отбавляй. То днем. А ведь шли и ночами. Ночами прохладнее. Но человеческое существо так устроено, что ночь для него самое подходящее время для сна, а отнюдь не для походов. И ладно бы одна ночь, ну, две, а когда из ночи в ночь и... шагать... шагать... шагать...
И жажда. Как хотелось пить! О еде-то уж и забывать стали. Что за еда — один сухарь и два кусочка сахара на день. Это и завтрак, и обед, и ужин. Выбирай в этом меню, что и когда тебе кушать. Пожевал на привале отломанный от сухаря кусочек, запил водой, если есть во фляге, скатку сдвинул с плеча чуть под голову и ложись.
Кто-то не выдержал, сапог стянул. В нос такой ядреный запашок стукнул — отрезвеешь! И до команды «Встать!» словно проваливаешься...
И опять шею в скатку, как в хомут, винтовку на ремень, поводок собачий на руку, вещмешок всегда за спиной, он не съемный!
И опять шагать... шагать... шагать... А по колонне вполголоса: «Подтянись, шире шаг! Не отставать!» Разве думалось когда-нибудь, что я мог это вынести, вытерпеть.
Мысли, чувства, желания какие-то тупые, приглушенные. Казалось, с каждым днем все тупее мы становились, все безразличнее.
География — наука, изучающая поверхность земли. Такое определение известно. Мы познавали ту науку на практике, изучая ногами украинскую землю. О многих городках, городишках, через которые вела нас война, в другое время, прожив не одну — десяток жизней, и то бы ничего не знал, да и не узнал при «знакомстве», лежа на мостовой и очень удобно пристроив голову на неснимаемую скатку-шинель или просто на бортовой камень тротуара. Там, где они были, конечно. А так было при одно-двухчасовых отдыхах, в обнимку с Ашкартом. К нему прохладной ночью хорошо было прижаться — теплый и сопит сладко носом.
Выходить из строя, зайти куда-нибудь в сад или в хату категорически запрещалось, не говоря уже о том, чтобы сорвать с веток десяток черешен или начавших уже поспевать вишен. Это мародерство! За это под трибунал! Таков был приказ.
Принято говорить: дисциплина была железной. Нет, у нас она не была железной. Мягковато железо. У нас дисциплина была жесточайшей. Вспоминая через много лет те тяжелейшие дни отступления, нельзя не благодарить командование школы за это. Только благодаря такой дисциплине все курсанты с собаками, выйдя из Коломыи без потерь, двигались к Киеву.
На непреклонное, категорическое «НЕТ!» наталкивалось и желание многих из нас принять участие в боях, встретить врага со всем жаром молодых сердец. А что могли мы со своими трехлинейками против танков, самоходок и прочей техники, ползущей, словно лавовый поток, по украинской земле? Что могли?
Выполняя строжайший приказ командования: «В бои не ввязываться, двигаться как можно быстрее на Киев», мы продолжали шагать. Шагать девятые сутки, десятые...
Думалось ли когда-то раньше, что с полной боевой выкладкой, почти без питания, по страшной июльской жаре мы будем проходить по 40–50 километров почти без отдыха, без сна. Разве сном были те два-три часа забытья, которые выпадали где-то под утро? Но и они были счастьем. Усталость, страшная усталость давила и сковывала тело. Никогда бы я не поверил, что человек может спать на ходу, и не в переносном смысле, а в прямом. Ноги механически двигались, а человек спал. Не раз я видел, как впереди идущий вдруг начинал «забирать» все правее и правее, сходил в кювет, спотыкался, падал и, не очнувшись, продолжал спать. Останавливались, с трудом поднимали парня и шагали дальше. Не раз и я просыпался, стукнувшись лбом в спину шедшего впереди.
Да вот еще горе какое на меня свалилось. Через несколько дней после выхода из Коломыи я убедился в опрометчивости обмена своих кирзовых сапог на новые яловые. Крепкие, красивые, в иное бы время доставившие владельцу уйму удовольствия и зависти окружающих. Но у них оказались такие высокие и твердые задники, что растерли мне лодыжку чуть не до кости. А что было делать? Менять не на что, обоза с нами давно уже не было. Завязать? Пробовал. Но портянка сбивалась и терла еще сильнее.
13 или 14 июля ночью мы брели по дороге между Сквирой и Белой Церковью. Очнувшись после одного из коротких привалов в кювете, пошли дальше. Через километр-два курсант, шедший за мной, тронув меня за плечо, вполголоса сказал:
— Смотри, ты, кажется, штык потерял... Протянул руку, ощупал ствол винтовки — штыка нет.
Сразу испариной лоб покрылся. Боже мой! Что же делать? Что же теперь будет? Доложить старшине? Сейчас? Потом? Мысли сбивали одна другую. Скрыть? Да как же это можно? Ведь это же оружие... Трибунал!
Выйдя из строя, я с трудом обошел человек десять и, поравнявшись со старшиной, с дрожью в голосе произнес:
— Товарищ старшина... я где-то потерял... штык... я спал, а когда пошли, не заметил. Мне только сейчас Михайлов сказал...
— Меня не интересует, что вам сказал Михайлов. Штык найти. Иначе — трибунал за утерю оружия. Ясно? Все!
Найти... Как найти? Ночью. Ведь штык — иголка в стоге сена... Сил-то уже почти совсем не было, да еще и на ногу ступить — боль такая, словно железом каленым жжет.
Зашагали мы с Ашкартом обратно. Остальные ждать не стали.
В голове мысль глупая: «Вот стремился с немцами грудь в грудь сойтись, вот и пошел в наступление... Воюй теперь».
А ночь та была беспокойнее, чем предыдущая. Пулеметная, ружейная, автоматная стрельба слышалась совсем неподалеку.
Штык... Сколько всего брошено по дорогам, видали же... штык... где же этот несчастный штык... трибунал... Трибунал!
Мы шли еле переставляя ноги. И я и Ашкарт. Пес часто отставал и с тревогой оглядывался назад. Все его собачьи друзья ушли, а хозяин его тянул куда-то совсем не туда.
Не помню, да, наверное, тогда и не очень-то представлял, сколько мы отшагали по шоссе, как вдруг сапогом поддел что-то металлическое, звякнувшее по дороге.
Нагнулся, пошарил — штык! Штык! Настоящий винтовочный штык! О, счастье! Но мой ли? От моей ли винтовки? Не важно, лишь бы подошел, наделся на ствол... Словно и силенок прибавилось. Повернули мы с Ашкартом и, как только позволяли ноги и его сбитые до крови лапы, пошли обратно. Только бы догнать своих, только бы не отстать. Ашкарт уже не огладывался, а тянул поводком вперед, словно понимал, что догонять своих надо, и как можно скорее.
На шоссе ни машин, ни повозок, ни людей. Стрельба усиливалась. Не могли же наши уйти далеко, силы-то у всех на исходе. Сейчас... сейчас догоним... Ашкарт стал тянуть сильнее и тихонечко повизгивал, значит, учуял или услышал своих. Еще несколько шагов, еще... и мы натолкнулись на курсантов, шедших в хвосте. Идти дальше, до своего места, обгонять колонну, сил не хватило. Так и поплелись. Не знаю, сколько времени прошло, когда по цепи передали: «Привал». Тут же упал в кювет как подстреленный и... дальше ничего не помню до того момента, когда сквозь совершеннейший туман в сознании почувствовал, что кто-то дергает меня за ногу.
Дергал, тихонечко поскуливая, Ашкарт. Автоматически, когда останавливались, в последний момент мы надевали поводки себе на ногу. Так нас учили. Огляделся. Рядом никого. Ушли? Сколько же минут я спал, был без сознания? Ашкарт очнулся первым.
Стрельба была совсем близко. Над небольшим леском, через который шли перед привалом, навстречу друг другу чертили дуги трассирующие пули...
Да, если бы не Ашкарт, быть бы мне в плену у немцев. А они зеленые петлички пограничников ох как не любили! Судьба? Да, и на этот раз она была милостива.
На 18-е сутки, пройдя Белую Церковь, чуть не попав под десант, выброшенный немцами в ее районе, миновали Васильков и, пройдя по улицам темного молчащего Киева, по днепровскому мосту дошли до Броваров.
В чудесном сосновом бору собирались все пограничные части и отдельные группы пограничников, выводимые или выходившие из боев. Стоять на ногах сил уже не было. Ползали на четвереньках.
А кругом было столько земляники, словно кровью был обрызган весь бор.
Кровью... Да. Казалось, то была кровь погибших там, на границе, на земле украинской, моих товарищей на 9-й заставе, не ушедших из Михайлувки, кровь погибших в Перемышле, на заставах близ Коломыи. Красные капли ягод горели кровью на зеленой траве соснового бора в то утро...
18 суток продолжался наш поход. Да нет, не поход — отход. 18 дней и ночей по страшным июльским дорогам земли украинской. Почти 600 километров горя, крови, огня, пожарищ, смертей, ужаса, человеческих трагедий. 600 километров то нарастающей злобы и ненависти, то растерянности и недоумения... Через два дня, за которые нам довелось чуть отдохнуть и встать на ноги, несколько курсантов и меня в том числе, командование направило в Киев для несения службы при военном трибунале войск НКВД, что располагался на Виноградной улице.
Наших четвероногих помощников, так и не ставших пограничными, приказано было оставить в Броварах. Тяжело было расстаться с Ашкартом. Ведь той страшной ночью он спас мне жизнь... Довелось и мне сохранить ему жизнь в те дни. Между Васильковом и Киевом, после одного из привалов, ночью, я никак не мог поднять Ашкарта и заставить его идти. Страшно было смотреть на его разбитые, кровоточащие лапы. Он только виновато скулил и мог лишь ползти. Подошел старшина:
— Ну что тут у вас опять, товарищ курсант?
Я молча показал на собаку. Старшина нагнулся, поднял по очереди все четыре лапы, покачал головой:
— Да, жалко, конечно, но придется пристрелить. Дальше не пойдет. Жалко, хороший был пес...
Не знаю, откуда у меня взялась решимость, но, стиснув зубы, я тихо произнес:
— Стрелять Ашкарта не дам... Не дам!
— А вас и спрашивать-то не спрашивают. Он идти не может, это вам ясно?
— Ясно. Я его понесу.
— Да вы сами-то еле ноги волочите.
— Я его понесу...
Я понес Ашкарта. Страшно исхудавший, он совсем не был таким тяжелым, как в Коломые, где на занятиях легко сбивал «нарушителя» с ног.
Но в Броварах нам пришлось расстаться. Собаки, словно понимая, что происходит, как только мы привязали их к деревьям, подняли такой лай и вой, что сердце как тисками сжало.
Ашкарта больше я не видел.
читать дальше
...Сейчас уже и не помню, почему мне пришла тогда в голову мысль стать проводником служебной собаки. По всей вероятности, потому, что их героическим подвигам при задержании самых опасных нарушителей границы уделялось и в литературе, и в рассказах товарищей внимания больше, чем другим, отличившимся на границе. Да, пожалуй, в те годы настоящий пограничник и не мыслил себя без собаки — самого верного помощника. Доходили и до нас рассказы о подвигах легендарного Никиты Карацупы с его Ингусом, задержавшего около 400 нарушителей границы. Могло ли это пройти мимо сознания и чувств молодого парня? Наверное, нет. Хотелось и здесь испытать себя, узнать что-то новое, интересное. Повторю еще раз, что повлияло на меня тогда, точно не помню. Помню лишь очень хорошо ответ начальника заставы. Я зашел к нему в канцелярию, естественно спросив разрешения, и положил на стол листок бумаги из ученической тетрадки, на котором значилось: «Рапорт...» — и далее излагалось желание быть зачисленным в пограничную школу служебного собаководства.
— Не отпущу! Вам ясно? Идите.
— Есть идти. — Кажется, без большого сожаления произнес тогда я.
Начальник заставы протянул мне листок бумаги. Это была телефонограмма из Перемышля, из штаба отряда:
«Пограничника Ивановского О. Г. откомандировать в штаб отряда для отправки в школу младшего начсостава служебного собаководства. Начальник штаба отряда капитан Агейчик».
Перекусив, сдав оружие и получив нужные документы, я на заехавшей из комендатуры машине уехал в Перемышль.
Это было 12 апреля 1941 года, около 9 часов утра. Этот день подарил мне жизнь.
Своей, так и не успевшей стать родной, «девятки» я больше не видел. Не видел ни одного человека, служившего в то время на ней. И конечно, не думалось в тот день, что на границе мне больше служить не придется.
Прибыв в Перемышль и встретившись со своими будущими товарищами и командирами, мы, получив на одной из застав собак, выехали в город Коломыю — небольшой городок, районный центр Станиславской области, на левом берегу реки Прут. Собаку мне дали хорошую, рослую немецкую овчарку, звали ее Ашкарт. Мы учились сами и учили своих собак. Занятия были интересными, очень хотелось стать хорошим, квалифицированным дрессировщиком и сделать из Ашкарта совершенство розыскной техники.
Незаметно проходили, вернее, пробегали дни. Именно пробегали! Распорядок дня выглядел примерно так: в 7 часов — подъем, бегом на зарядку, на зарядке — бегом, с зарядки бегом на собачью кухню, оттуда с бачками с едой бегом к собакам в вольеры на уборку и кормежку, с уборки с пустыми бачками бегом на собачью кухню и бегом в казарму. Умывшись — бегом на завтрак и с завтрака бегом на занятия. Да и на занятиях почти все «уроки» на бегу. Даже на территории школы в часы свободные от занятий разрешалось ходить или строевым шагом, или бежать. Так нужно было для работы на границе.
Незаметно пролетела весна... В конце мая случилась большая неприятность: несколько собак заболели чумкой. Происшествие серьезное. Не дай бог разрастется эпидемия — весь учебный план насмарку, а то и собак потеряешь. Командование школы решило наш взвод вместе с собаками и всем хозяйством временно расположить за Прутом на самой окраине города. Помещения там были и для курсантов, и для собак. Кое-что, правда, пришлось дооборудовать. В этом «филиале» занятия продолжались. К счастью, случаев чумы больше не было.
Стоял жаркий сухой июнь. Ашкарт мой учился прилежно. Единственный, пожалуй, его недостаток: был чересчур злобен и агрессивен при задержании «нарушителя». Было такое упражнение. Все, кому выпадало «счастье» играть роль задерживаемого, второй раз под моего Ашкарта идти категорически отказывались: «Ну его к лешему, зверюгу этого!»
Но ко мне Ашкарт привык быстро, и мы с ним подружились. Приподнимал он, правда, чуть-чуть верхнюю губу, показывая крепкие белые клыки и тихонько ворчал, когда я вытаскивал у него из-под носа из бачка с жиденькой кашицей попавшую туда кость. Ее он получал на закуску. А так мы жили мирно, друг на друга не обижались. Представлял я себе, как с таким красавцем, рослым, сильным, я, закончив учебу, приеду на свою заставу, на зависть всем и каждому...
В первых числах июня, получив увольнительную, мы — трое курсантов — решили пойти в город сфотографироваться, послать карточки домой, ну и, между прочим, купить на негустое курсантское денежное довольствие в какой-нибудь маленькой лавочке по белой булочке да выпить по маленькой бутылочке с фарфоровой пробкой на пружинной застежке ситро местного приготовления. Это была, пожалуй, максимальная роскошь, которую мы могли себе позволить.
Но в воскресенье 15 июня выбраться в город не удалось. «Вот 22-го пойдете. А сегодня другим надо сходить. Успеете, не прокиснут ваши фотографии!» — изрек тоном, не допускающим возражений, наш старшина. Возражать? Не положено. Да и не очень хотелось... Дело было в том, что на той неделе я получил письмо от отца, он сообщил, что, во-первых, мне выслана посылочка со всякими вкусными вещами и, во-вторых, что я имею право воспользоваться льготой по службе в армии, иными словами, меня могут уволить досрочно, как единственного сына у нетрудоспособных родителей. То, что мать была инвалидом по зрению, я, конечно, знал, но что отец, отметивший в ноябре свое шестидесятилетие, считается нетрудоспособным, это мне в голову не приходило. Родители стали хлопотать через военкомат о моем освобождении от службы, так что я теперь могу думать и о поступлении в институт. Это вызвало некую сумятицу в мыслях и планах. Ну а 22 июня, к следующему воскресенью, посылка, конечно, должна была дойти до Коломыи. Так что в следующее воскресенье...
Громкие взрывы смели нас с коек. Мы недоуменно глядели друг на друга и на вылетевшие осколки стекол из окон. С улицы доносился разноголосый собачий лай. Было около пяти часов утра. Выскочили во двор.
— Дневальный, ко мне! — крикнул наш старшина. Бывший на посту курсант подбежал, остановился по-уставному в двух шагах и четко произнес:
— Дневальный курсант Михальчов. За время несения службы...
— Что за взрывы были? Где?
— Да кто их знает, — спокойно ответил Михальчов. — Это у соседей, на том аэродромчике, наверное, взорвалось что-нибудь... и... самолет пролетел...
— Какой самолет? — продолжал допытывать старшина.
— Какой-то двухмоторный... Санитарный, наверное, кресты у него на крыльях...
— Как кресты? — спросил я. — Если кресты на крыльях — это немецкий самолет. — Сказал и сам испугался.
— Вы что, товарищ курсант, — поджав губы и вперив в меня глаза, произнес старшина, — вы что, не знаете, что у нас с Германией договор о дружбе? Или вы специально?.. Вы что, на политподготовке спали, что ли? Я что вам читал? — Старшина вытащил газету из планшетки, которую, не успев надеть через плечо, держал в руках. — Что здесь написано? — И прочел вслух: — «Германия неуклонно соблюдает условия Советско-Германского пакта о ненападении...» Это вам ясно или нет?
— Товарищ старшина, разрешите доложить, я тоже помню, на плакате видел, — еще один курсант вмешался в разговор, грозивший закончиться для меня большой неприятностью, — у немцев такие опознавательные знаки на крыльях...
— Без вас мы всякие знаки знаем. Разговорчики отставить. Марш в казарму и спать до подъема! Днем разберемся.
Сразу ни улечься, ни успокоиться не могли. Но до подъема было тихо. Если с вечера, устав до изнеможения, валились на койки и засыпали как убитые, то, прервав сон под утро, да и светло уже было, не вдруг уснешь. Но уснули. Спали до 8 часов. Воскресенье, занятий нет, и спать разрешалось на час дольше. Наскоро умывшись, надраив до блеска свои курсантские кирзачи, подшив чистые подворотнички, мы втроем предстали пред ликом нашего старшины на предмет получения разрешения на увольнение в город, обещанного неделю назад.
Замечаний по внешнему виду мы не получили, только на меня старшина как-то подозрительно покосился, очевидно не забыв мои крамольные утренние подозрения.
— Чтобы к 12.00 быть на месте! Ясно?
— Есть, товарищ старшина, быть на месте к 12.00!
Дорога к городу удивила нас необычной оживленностью движения. Грузовики с красноармейцами в касках и с винтовками в руках. Лица какие-то сосредоточенные, строгие. Без песен. Молча. Как-то тревожно стало. Но прошла эта колонна, улеглась поднятая пыль, зашагали дальше. До центра города было километра четыре. Дошли до Прута.
На мосту полно повозок — фурманок с местными жителями. На базар, наверное, так мы решили. Среди повозок, двигаясь еле-еле, не имея возможности обогнать их, урчала мотором трехтонка. На подножке, держась за полуоткрытую дверку, стоял пограничник. Мы поравнялись с машиной.
Командир, а мы успели разглядеть три кубаря на петлицах, оглянувшись в нашу сторону, наклонился и хриплым, надорванным голосом крикнул:
— Стой! Откуда? Из школы? Кругом! Кру...гом! Бегом в расположение школы!
В выражении его лица и в голосе было что-то такое, что не внушало нам сомнений в необходимости беспрекословно выполнить приказ. Мы бегом помчались обратно. Прибежав, удивились еще раз — около казармы строй курсантов, а перед ним с нашими командирами тот, с автомашины.
— Товарищи курсанты... — Голос его осекся, он закашлялся. — Товарищи курсанты, сегодня в три часа фашистская Германия напала на нашу страну. На границе идут бои, тяжелые бои. Сейчас всем собраться, забрать свое имущество и собак. Возвращаться в расположение школы на основную территорию. На сборы пятнадцать минут. Разойдись!
Сердце застучало так, что жилы в висках, казалось, могут лопнуть. Ноги налились свинцом. Стояли минуту, две... словно неживые, словно вросшие в землю.
— Команда «разойдись» была... — не очень четким голосом произнес старшина.
Война... Как война? Почему? Ведь договор же... Что же теперь? Мысли сбивали одна другую. Что-то зловещее, страшное, черное мутило сознание.
Война... Нет, этого не может быть. Это, наверное, просто провокация. Все успокоится. Ну прорвался кто-то через границу, чего не бывало... Отбросят наши ребята, и части Красной Армии подойдут... Вон утром через мост сколько машин с пехотой шло. С десяток, наверное... Нет, не может быть... Война... Что же сейчас в Перемышле? Что на моей заставе? Ведь там мост через Сан, что там? Как мои товарищи? Ведь я мог быть там, с ними...
На заставе № 9, моей «девятке», легли все. Погибли все. Такая судьба им выпала.
Из воспоминаний младшего лейтенанта Е. Я. Зуева:
«22 июня немецко-фашистская армия совершила нападение на 9-ю заставу. В это время я находился с саперным взводом на 10-й заставе... Услышав стрельбу и взрывы на 9-й заставе, мы поднялись в ружье и поспешили оказать помощь этой заставе. Но в 3.50 немецкий самолет штурмовал 10-ю заставу. Начальник заставы лейтенант Васильев отдал распоряжение занять оборону. Ровно в 5.00 пехота начала форсировать Сан...»
Из истории Великой Отечественной войны Советского Союза. 1941–1945 гг. (Т. 1. С. 13):
«Беспримерны мужество и героизм, которые проявили в неравных боях советские пограничники. О том, как они сражались в первые часы войны, можно судить хотя бы по действиям 9-й заставы 92-го отряда. На рассвете ударный отряд противника атаковал пограничные наряды этой заставы, находившиеся у моста через реку Сан в районе Родымно (18 километров севернее Перемышля) и, захватив мост, окружил их. Личный состав заставы в количестве 40 человек под командованием лейтенанта Н.С. Слюсарева в результате рукопашной схватки отбросил врага с советской территории и занял мост. Затем мост вновь был атакован разведывательным отрядом одной из пехотных дивизий 52-го армейского корпуса 17-й немецкой армии при поддержке 10 танков. Пограничная застава отразила первую атаку пехоты, но была целиком уничтожена прорвавшимися через мост танками».
Маршал Советского Союза И. Х. Баграмян «Мои воспоминания». (Ереван, 1979):
«...Мужественно дрались пограничники Перемышльского отряда, которым командовал подполковник Я.И. Тарутин... К нам в плен попал немецкий фельдфебель, который участвовал в атаках на 9-ю пограничную заставу лейтенанта Н.С. Слюсарева. На участке этой заставы находился мост через реку Сан (восточнее Родымно). Показания гитлеровца были записаны фронтовым корреспондентом Владимиром Беляевым. Привожу эту запись. «До сих пор, — сказал фельдфебель, — располагаясь поблизости от советской границы, мы только слушали песни советских пограничников и не предполагали, что люди, поющие так мечтательно, протяжно, мелодично, могут столь яростно защищать свою землю. Огонь их был ужасен! Мы оставили на мосту много трупов, но так и не овладели им сразу. Тогда командир моего батальона приказал переходить Сан вброд — справа и слева, чтобы окружить мост и захватить его целым. Но как только мы бросились в реку, русские пограничники и здесь стали поливать нас огнем. Потери от их ураганного огня были страшными. Нигде — ни в Польше, ни во Франции — не было в моем батальоне таких потерь, как в те минуты, когда пытались мы форсировать Сан. Видя, что его замысел срывается, командир батальона приказал открыть огонь из 80-миллиметровых минометов. Лишь под его прикрытием мы стали просачиваться на советский берег.
Наша тяжелая артиллерия уже перенесла огонь в глубь советской территории, где слышался рокот танков, но и находясь на советском берегу, мы не могли продвигаться дальше так быстро, как хотелось нашему командованию. У ваших пограничников кое-где были по линии берега огневые точки. Они засели в них и стреляли буквально до последнего патрона. Нам приходилось вызывать саперов. Те, если им это удавалось, подползали к укреплениям и взрывали их динамитом. Но и после грохота взрывов пограничники сопротивлялись до последнего. Нигде, никогда мы не видели такой стойкости, такого воинского упорства. Мы уже обтекали огневую точку, двигались дальше, однако никакая сила не могла сдвинуть двух-трех пограничников с их позиции. Они предпочитали смерть возможности отхода. Советского пограничника можно было взять только при двух условиях; когда он был уже мертв либо если его ранило и он находился в тяжелом бессознательном состоянии... В нашем батальоне насчитывалось тогда 900 человек. Одними убитыми мы потеряли 150 человек. Больше 100 получили ранение. Многих понесло течением, и в суматохе мы так и не смогли их вытащить на берег...
А что было на вооружении застав? Винтовки, по одному-два станковых пулемета, по три-четыре ручных да гранаты. Автоматы ППД только привезли на заставы, но их никто не брал, они так и остались лежать в ящиках...
1 июля 1941 года. Школа как разворошенный муравейник. Кто-то куда-то бежал, кто-то что-то тащил — ворох ли обмундирования, две-три винтовки, черные, учебные...
— Куда?
— Командир велел вон в тот колодец бросить...
— Вторая рота, бегом к вещевому складу! Кто хочет сменить сапоги, можно брать командирские, яловые...
Это уже совсем неожиданно. Нам, курсантам, — и командирские. Поддался этому искушению и я. Снял свои уже повидавшие виды за девять месяцев кирзачи, надел новенькие кожаные. Рядом с вещевым складом — продуктовый. Там на три повозки курсанты грузили какие-то мешки и ящики.
Часов в 9 вечера командиров взводов дежурный вызвал к начальнику школы. Они вернулись быстро. По взволнованному лицу нашего старшины нетрудно было понять, что принесенное им известие нельзя отнести к разряду обычных.
— Третий взвод, ко мне! Становись! Равняйсь! Смирно! Товарищи курсанты... — старшина чуть запнулся, — товарищи курсанты, обстановка очень сложная, Коломыя почти окружена. Вы знаете, что уже восьмые сутки на нашем участке границы идут бои. Но противник обошел нас слева и справа. Мы сейчас в тылу у фашистов. Получен приказ — сегодня оставить город... Да, ребятки, не думалось, что такое получится... Задача: собраться быстро, взять с собой все, как приказано: винтовку, патроны — два подсумка, гранаты, противогаз, шинель в скатку, флягу, вещмешки. Собак — на коротких поводках, но длинные тоже взять, скребницы, щетки... Лишнего ничего не брать. Сам проверю. Ясно? Выступаем в 23.00. Разойдись!
Ночь ничем о себе не заявляла. Казалось, что солнце только-только зашло. Июньские дни самые длинные. Ох, как это мы поняли через несколько суток!
В колоннах повзводно, с собаками на коротких поводках мы стояли на разворошенной территории школы. Рвали душу сирены — опять воздушная тревога. Зарево над городом, словно утренняя заря, только еще дым багровыми клубами. Это горела нефть... Собаки, чувствуя что-то непривычное, крутились вокруг хозяев, то и дело путая поводками их ноги. Чей-то пес тоскливо завыл.
— Да тише ты! Сидеть!
— Прекратить разговоры с животными! Вас как учили? Только команда!
— Шко-ола-а! — донеслось от головы колонны. — ...агом... арш!
Нет, не строем, не оттягивая носочек сапога и не очень держа равнение, тронулась колонна. За ней повозки с продуктами, какими-то вещами, походная кухня на паре лошадей. Это я заметил, оглянувшись на повороте дороги.
Так начался наш поход, да не поход — тяжелый, изнурительный отход, отступление...
Где фронт? Где части Красной Армии, где же она даст, наконец, решающий бой, остановит немцев, погонит их назад, за границу? Когда? Ведь уже восемь суток! Восемь. И верно ли говорят, что немцы уже где-то под Ровно? А это километров 300 за Коломыей. Если так, то как же нам выбираться? Но почему тогда у нас тут боев никаких нет? Говорил кто-то, что вроде у города немцы выбросили десант с самолетов и одеты они были в нашу пограничную форму. Но их городская комендатура всех переловила. До нас и дело не дошло. А может быть, и не так? Может быть, на этом война и закончится? Зачем же тогда отходить? Зачем же столько всего сожгли и бросили?
Вот такие мысли, путаясь, перебивая друг друга, вертелись в голове, и, наверное, не только у меня. Информации-то никакой у нас, рядовых, не было, сводок информбюро по радио никто не слушал. Где оно, радио-то? Не в казарме же у солдат.
Только вот кто-то где-то что-то услышит, то и приносили во взвод. А слухи-то один страшнее другого! И об отступлении, и об окружениях, и о немецких танках, о погибших заставах и разбомбленных эшелонах на железных дорогах. Такое и слушать-то было страшно, не то что обсуждать. О таком вслух и не говорили. Помилуй бог — провокация, паникерство! Да этого и быть-то не может! Не может!
А дома-то что? Уже две недели нет писем. Целых две недели. И о себе ничего не сообщишь. Предупредили нас: не пишите, почта-то все равно не работает!
И как повезло мне, что в военкомате отец не успел оформить освобождение меня от службы. А то что могло бы быть? Война, мобилизация, и шагом марш в какую-нибудь пехотную или другую маршевую часть. Все люди новые, все чужие. А здесь — свои, знакомые.
Через несколько дней узнали, что наше положение было далеко не из завидных. Немецкие и венгерские войска, окружая Коломыю, к вечеру 1 июля были на расстоянии 20 километров. Случайно оставался лишь один небольшой проход из кольца — несколько километров. Это и спасло нас. Если бы мы опоздали на несколько часов, пришлось бы вступать в бой, и кто знает, чем бы все это кончилось.
...Куда мы шли? Ясно было только одно — мы отходили на северо-восток, в сторону Киева. Маршрут поняли потом, когда проходили городки и села Западной Украины. Я старался запомнить их, а потом, как только представлялась возможность, записывал в своей маленькой записной книжечке. Коломыя — Городенка — это был наш первый ночной переход, прошагали почти 40 километров. 3 или 4 июля, где-то между Городенкой и Гусятином, перешли через Збруч — нашу старую границу.
Был жаркий, душный день. Дорога запружена машинами, повозками. По обочинам — люди. Сколько их? Задыхаясь от пыли, изнывая от немилосердно палящего солнца, шли бесконечной то редеющей, то опять густой цепочкой люди. Какие-то тачки, груженные домашним скарбом, собранным и напиханным как попало, — узлы, сундуки, самовары, иконы. Рядом коза или корова. Дети, испуганные, завязанные по самые глаза личики. Да кто из этих несчастных, сорванных войной, приближающейся артиллерийской канонадой со своих родных мест, знал, что и почему надо брать с собой при эвакуации? Да и слово-то «эвакуация» знали ли?
Да кто из нас, военных, знал, как надо отступать? Разве этому учили где-нибудь, когда-нибудь в каком-либо подразделении Красной армии?
Кое-где среди беженцев, в основном женщин, стариков, детей, группками по два-три человека, брели раненые красноармейцы. Головы, руки в повязках — в бинтах, давно уже потерявших естественный цвет. Хмурые, изможденные лица. На выгоревших гимнастерках белые пятна соли. Тощие, пропыленные вещмешки — сидоры. К брезентовым ремням на поясе подцеплены, невесомо болтаются фляги. Пустые.
По кюветам валялись брошенные каски, противогазы, лотки с какими-то маленькими минами. Не видно только лопат, маленьких, саперных. А вот простые крестьянские у пехотинцев мелькают. Это или выпросили, или реквизировали у хозяев, где-нибудь на ходу. Без лопаты пропадешь.
На обочинах грузовики — нет бензина. Чуть поодаль за кюветом лошадь на трех ногах. Одна нога перебита. Рядом вспухшие трупы еще двух лошадей. Воронки от бомб. Значит, здесь «поработали» немецкие асы.
И никакого движения навстречу.
Но где же основные силы? Где же части Красной Армии? Сколько же можно отступать? Вот ведь и Збруч — старая граница. Здесь же должны быть укрепрайоны, доты. Мы так ждали, что уж здесь-то будет дан отпор...
Мы знали, что на границе строились новые укрепрайоны, но до завершения строительства было еще далеко, а вот того, что здесь, на старой границе, уже разрушали старые укрепления и что с них было снято все вооружение, этого мы, конечно, знать не могли.
Вдруг впереди и справа как-то внезапно, обвалом, рев моторов, и тут же чей-то истошный вопль: «Возду-у-у-х!» Прямо над нами пронесся краснозвездный ястребок. За ним три «мессера». Самолеты закружились в небе. В синеве почти тут же протянулись серебристые бегущие пунктиры и с запаздыванием часто-часто звуки выстрелов. Пулеметы.
Один самолет, не успели сообразить даже чей, окутался дымом, камнем полетел вниз, коснулся деревьев, грохнул взрыв. Из-за леска поплыл багрово-сизый гриб. Три «мессера», взвыв моторами, пронеслись над нами, развернулись и со стороны солнца один за другим сваливались в пике, строча из пулеметов. К счастью, выбрали себе цель, показавшуюся им важнее нашей колонны и толпы беженцев. А может быть, их мы не привлекли потому, что зеленых фуражек у нас на голове не было. Пилоточки запыленные. Распознали бы пограничников — быть бы нам желанной целью!
А где же наши самолеты? Где же наши героические «соколы»?..
Мы шли по 40–50 километров в сутки, с короткими отдыхами, похожими скорее на обмороки. Еле шли и мы, и собаки. На привалах, свернув с обочины, мы тут же падали в кюветы, поднимали ноги вверх, чтобы оттекала кровь, нас этому учили, но точно так же делали и собаки! Лягут на спины и все четыре лапы вверх. Но их-то этому никто не учил! Процедура эта весьма болезненная, но потом идти легче. Так и в питье — несколько глотков из фляги — и словно силы из тебя выпустили. А как хотелось пить! И собакам тоже. Сжалившись над Ашкартом, разок-другой выливал ему на язык воды из фляжки, но ровно столько, сколько вмещалось в винтовую пробку, не больше.
Тяжело, очень тяжело было идти. Гусятин, Дунаевцы, Ялтушков, Бар, Жмеринка... Ноги переставлялись еле-еле. Гимнастерка на спине мокрая, сдвинешь скатку с плеча — под ней широкая мокрая полоса. От пота во рту солоно. И как хотелось присесть, а еще больше прилечь. Шагали, шагали, и конца дороги той не видно...
Над кюветами ветки вишен. Ягод столько, что листьев не видать. Словно кровью деревья облиты...
И вот когда казалось, что сил никаких не хватит еще и еще раз переставить налитые свинцом ноги, с головы колонны перекатом долетало: «Прива-а-ал!» И сразу кто где стоял, там и падал. И... тихо. Никто не острил, никто не ворчал... Сколько минут лежать? Пять? Десять? Эх, хотя бы часок или, уж ладно, полчаса. Время точно отмерено между двумя командами: «Привал» и «Встать, строиться!». Меру эту знают только командиры. Вот так, одно за другим: «Привал!», «Встать!», «Привал!», «Встать!»
С какой завистью смотрели воспаленными глазами на грузовики, полуторки и трехтонки, обгонявшие нас. В кузовах груз один — люди. Пыль, густая, тяжелая пыль. Дождя который день ни капли, а вот солнца, солнца хоть отбавляй. То днем. А ведь шли и ночами. Ночами прохладнее. Но человеческое существо так устроено, что ночь для него самое подходящее время для сна, а отнюдь не для походов. И ладно бы одна ночь, ну, две, а когда из ночи в ночь и... шагать... шагать... шагать...
И жажда. Как хотелось пить! О еде-то уж и забывать стали. Что за еда — один сухарь и два кусочка сахара на день. Это и завтрак, и обед, и ужин. Выбирай в этом меню, что и когда тебе кушать. Пожевал на привале отломанный от сухаря кусочек, запил водой, если есть во фляге, скатку сдвинул с плеча чуть под голову и ложись.
Кто-то не выдержал, сапог стянул. В нос такой ядреный запашок стукнул — отрезвеешь! И до команды «Встать!» словно проваливаешься...
И опять шею в скатку, как в хомут, винтовку на ремень, поводок собачий на руку, вещмешок всегда за спиной, он не съемный!
И опять шагать... шагать... шагать... А по колонне вполголоса: «Подтянись, шире шаг! Не отставать!» Разве думалось когда-нибудь, что я мог это вынести, вытерпеть.
Мысли, чувства, желания какие-то тупые, приглушенные. Казалось, с каждым днем все тупее мы становились, все безразличнее.
География — наука, изучающая поверхность земли. Такое определение известно. Мы познавали ту науку на практике, изучая ногами украинскую землю. О многих городках, городишках, через которые вела нас война, в другое время, прожив не одну — десяток жизней, и то бы ничего не знал, да и не узнал при «знакомстве», лежа на мостовой и очень удобно пристроив голову на неснимаемую скатку-шинель или просто на бортовой камень тротуара. Там, где они были, конечно. А так было при одно-двухчасовых отдыхах, в обнимку с Ашкартом. К нему прохладной ночью хорошо было прижаться — теплый и сопит сладко носом.
Выходить из строя, зайти куда-нибудь в сад или в хату категорически запрещалось, не говоря уже о том, чтобы сорвать с веток десяток черешен или начавших уже поспевать вишен. Это мародерство! За это под трибунал! Таков был приказ.
Принято говорить: дисциплина была железной. Нет, у нас она не была железной. Мягковато железо. У нас дисциплина была жесточайшей. Вспоминая через много лет те тяжелейшие дни отступления, нельзя не благодарить командование школы за это. Только благодаря такой дисциплине все курсанты с собаками, выйдя из Коломыи без потерь, двигались к Киеву.
На непреклонное, категорическое «НЕТ!» наталкивалось и желание многих из нас принять участие в боях, встретить врага со всем жаром молодых сердец. А что могли мы со своими трехлинейками против танков, самоходок и прочей техники, ползущей, словно лавовый поток, по украинской земле? Что могли?
Выполняя строжайший приказ командования: «В бои не ввязываться, двигаться как можно быстрее на Киев», мы продолжали шагать. Шагать девятые сутки, десятые...
Думалось ли когда-то раньше, что с полной боевой выкладкой, почти без питания, по страшной июльской жаре мы будем проходить по 40–50 километров почти без отдыха, без сна. Разве сном были те два-три часа забытья, которые выпадали где-то под утро? Но и они были счастьем. Усталость, страшная усталость давила и сковывала тело. Никогда бы я не поверил, что человек может спать на ходу, и не в переносном смысле, а в прямом. Ноги механически двигались, а человек спал. Не раз я видел, как впереди идущий вдруг начинал «забирать» все правее и правее, сходил в кювет, спотыкался, падал и, не очнувшись, продолжал спать. Останавливались, с трудом поднимали парня и шагали дальше. Не раз и я просыпался, стукнувшись лбом в спину шедшего впереди.
Да вот еще горе какое на меня свалилось. Через несколько дней после выхода из Коломыи я убедился в опрометчивости обмена своих кирзовых сапог на новые яловые. Крепкие, красивые, в иное бы время доставившие владельцу уйму удовольствия и зависти окружающих. Но у них оказались такие высокие и твердые задники, что растерли мне лодыжку чуть не до кости. А что было делать? Менять не на что, обоза с нами давно уже не было. Завязать? Пробовал. Но портянка сбивалась и терла еще сильнее.
13 или 14 июля ночью мы брели по дороге между Сквирой и Белой Церковью. Очнувшись после одного из коротких привалов в кювете, пошли дальше. Через километр-два курсант, шедший за мной, тронув меня за плечо, вполголоса сказал:
— Смотри, ты, кажется, штык потерял... Протянул руку, ощупал ствол винтовки — штыка нет.
Сразу испариной лоб покрылся. Боже мой! Что же делать? Что же теперь будет? Доложить старшине? Сейчас? Потом? Мысли сбивали одна другую. Скрыть? Да как же это можно? Ведь это же оружие... Трибунал!
Выйдя из строя, я с трудом обошел человек десять и, поравнявшись со старшиной, с дрожью в голосе произнес:
— Товарищ старшина... я где-то потерял... штык... я спал, а когда пошли, не заметил. Мне только сейчас Михайлов сказал...
— Меня не интересует, что вам сказал Михайлов. Штык найти. Иначе — трибунал за утерю оружия. Ясно? Все!
Найти... Как найти? Ночью. Ведь штык — иголка в стоге сена... Сил-то уже почти совсем не было, да еще и на ногу ступить — боль такая, словно железом каленым жжет.
Зашагали мы с Ашкартом обратно. Остальные ждать не стали.
В голове мысль глупая: «Вот стремился с немцами грудь в грудь сойтись, вот и пошел в наступление... Воюй теперь».
А ночь та была беспокойнее, чем предыдущая. Пулеметная, ружейная, автоматная стрельба слышалась совсем неподалеку.
Штык... Сколько всего брошено по дорогам, видали же... штык... где же этот несчастный штык... трибунал... Трибунал!
Мы шли еле переставляя ноги. И я и Ашкарт. Пес часто отставал и с тревогой оглядывался назад. Все его собачьи друзья ушли, а хозяин его тянул куда-то совсем не туда.
Не помню, да, наверное, тогда и не очень-то представлял, сколько мы отшагали по шоссе, как вдруг сапогом поддел что-то металлическое, звякнувшее по дороге.
Нагнулся, пошарил — штык! Штык! Настоящий винтовочный штык! О, счастье! Но мой ли? От моей ли винтовки? Не важно, лишь бы подошел, наделся на ствол... Словно и силенок прибавилось. Повернули мы с Ашкартом и, как только позволяли ноги и его сбитые до крови лапы, пошли обратно. Только бы догнать своих, только бы не отстать. Ашкарт уже не огладывался, а тянул поводком вперед, словно понимал, что догонять своих надо, и как можно скорее.
На шоссе ни машин, ни повозок, ни людей. Стрельба усиливалась. Не могли же наши уйти далеко, силы-то у всех на исходе. Сейчас... сейчас догоним... Ашкарт стал тянуть сильнее и тихонечко повизгивал, значит, учуял или услышал своих. Еще несколько шагов, еще... и мы натолкнулись на курсантов, шедших в хвосте. Идти дальше, до своего места, обгонять колонну, сил не хватило. Так и поплелись. Не знаю, сколько времени прошло, когда по цепи передали: «Привал». Тут же упал в кювет как подстреленный и... дальше ничего не помню до того момента, когда сквозь совершеннейший туман в сознании почувствовал, что кто-то дергает меня за ногу.
Дергал, тихонечко поскуливая, Ашкарт. Автоматически, когда останавливались, в последний момент мы надевали поводки себе на ногу. Так нас учили. Огляделся. Рядом никого. Ушли? Сколько же минут я спал, был без сознания? Ашкарт очнулся первым.
Стрельба была совсем близко. Над небольшим леском, через который шли перед привалом, навстречу друг другу чертили дуги трассирующие пули...
Да, если бы не Ашкарт, быть бы мне в плену у немцев. А они зеленые петлички пограничников ох как не любили! Судьба? Да, и на этот раз она была милостива.
На 18-е сутки, пройдя Белую Церковь, чуть не попав под десант, выброшенный немцами в ее районе, миновали Васильков и, пройдя по улицам темного молчащего Киева, по днепровскому мосту дошли до Броваров.
В чудесном сосновом бору собирались все пограничные части и отдельные группы пограничников, выводимые или выходившие из боев. Стоять на ногах сил уже не было. Ползали на четвереньках.
А кругом было столько земляники, словно кровью был обрызган весь бор.
Кровью... Да. Казалось, то была кровь погибших там, на границе, на земле украинской, моих товарищей на 9-й заставе, не ушедших из Михайлувки, кровь погибших в Перемышле, на заставах близ Коломыи. Красные капли ягод горели кровью на зеленой траве соснового бора в то утро...
18 суток продолжался наш поход. Да нет, не поход — отход. 18 дней и ночей по страшным июльским дорогам земли украинской. Почти 600 километров горя, крови, огня, пожарищ, смертей, ужаса, человеческих трагедий. 600 километров то нарастающей злобы и ненависти, то растерянности и недоумения... Через два дня, за которые нам довелось чуть отдохнуть и встать на ноги, несколько курсантов и меня в том числе, командование направило в Киев для несения службы при военном трибунале войск НКВД, что располагался на Виноградной улице.
Наших четвероногих помощников, так и не ставших пограничными, приказано было оставить в Броварах. Тяжело было расстаться с Ашкартом. Ведь той страшной ночью он спас мне жизнь... Довелось и мне сохранить ему жизнь в те дни. Между Васильковом и Киевом, после одного из привалов, ночью, я никак не мог поднять Ашкарта и заставить его идти. Страшно было смотреть на его разбитые, кровоточащие лапы. Он только виновато скулил и мог лишь ползти. Подошел старшина:
— Ну что тут у вас опять, товарищ курсант?
Я молча показал на собаку. Старшина нагнулся, поднял по очереди все четыре лапы, покачал головой:
— Да, жалко, конечно, но придется пристрелить. Дальше не пойдет. Жалко, хороший был пес...
Не знаю, откуда у меня взялась решимость, но, стиснув зубы, я тихо произнес:
— Стрелять Ашкарта не дам... Не дам!
— А вас и спрашивать-то не спрашивают. Он идти не может, это вам ясно?
— Ясно. Я его понесу.
— Да вы сами-то еле ноги волочите.
— Я его понесу...
Я понес Ашкарта. Страшно исхудавший, он совсем не был таким тяжелым, как в Коломые, где на занятиях легко сбивал «нарушителя» с ног.
Но в Броварах нам пришлось расстаться. Собаки, словно понимая, что происходит, как только мы привязали их к деревьям, подняли такой лай и вой, что сердце как тисками сжало.
Ашкарта больше я не видел.
@темы: история, война, познавательно
-
-
13.03.2010 в 18:17-
-
13.03.2010 в 22:00-
-
19.03.2010 в 18:01-
-
19.03.2010 в 18:07-
-
19.03.2010 в 18:15-
-
19.03.2010 в 18:29Книги могли черпать из одного источника. Тем более, что ценность не освоенных ППД при нападении на Германию также представляется сомнительной. Поступает приказ - снабдить погранвойска пистолет-пулеметами. Но все погранцы пришли из учебки, обученные стрелять из винтовки. Автомат им нужен как зайцу стоп-сигнал. Видимо ждали следующего пополнения, обученного уже на автоматы. Тогда бы им и выдали...
Воспитательную работу обещал. Помню. Начал уже копить материал. Сейчас времени обрабатывать данные нет. В обозримом будущем, может быть, что-нибудь и накалякаю...
-
-
19.03.2010 в 18:53Ценность неосвоенных ППД в войне ОЧЕНЬ высока. Во всяком случае с точки зрения командовани РККА - иначе не гоняли бы самолёты. Я не уверен, но кажется это была инициатива Мерецкова.
А сапоги - бог с ними.
-
-
19.03.2010 в 23:44ПП ведут бой на расстоянии до 200-300 метров - это их главный и наиболее существенный недостаток, который не столь очевиден в лесу или в городе, но весьма заметен на открытой местности. Основное достоинство - скорострельность. То есть даже плохо обученный боец с ПП может создать на близкой дистанции довольно серьезную плотность огня. Но для нормального бойца, умеющего обращаться с винтовкой, нет никакого смысла выходить из боя на дистанции до 200 м. И последующие события это вполне наглядно показали - погранцы дали фашистам прикурить, пользуясь только штатным вооружением.
Прославленные немецкие Maschinenpistole-38/-40 использовали в первую очередь танкисты, десантники и мотопехота, т.к. небольшие габариты МР, а особенно - складывающийся приклад, позволяли легко поместиться с ним в тесном пространстве танка, самолета , БТРа. Также массово использовались МР в так называемой "Организации Тодта", но по совсем другой причине. Стройбатовцев стрелять особо не учили, поэтому ставку приходилось делать исключительно на скорострельность. Основным оружием немецкого пехотинца были карабин 98к и пулемет МГ-34. МР-38/-40 также получали офицеры и унтер-офицеры для замены практически бесполезных в бою пистолетов. В составе немецкого пехотного отделения из десяти человек было 9 рядовых и один унтер-офицер. Вооружены они были 7 карабинами "98К", двумя пистолетами, одним пистолетом-пулеметом МР-40 (у командира отделения) и одним пулеметом МГ-34.
Для чего в армию самолетами гнали ПП - черт его знает. У меня на этот счет данных нет. А вообще в обстановке кромешного пиздеца 1941 года командиры РККА готовы были хвататься за любую соломинку... ППД-40 был наиболее удачным из семейства пистолет-пулемётов Дегтярева, образцы 1934 и 1938 годов вышли малыми сериями и были забракованы в войсках. "Отчет о ходе производства автоматического стрелкового оружия на предприятиях наркомата" за 1939 год гласит: "21 февраля 1939 г. пистолеты-пулеметы "ППД" производством прекратить вплоть до устранения отмеченных недостатков и упрощения конструкции". Для такого решения оснований было более чем достаточно. Цена плановой закупки ППД-34 в 1936 г. составляла 1350 рублей. Для сравнения, 7,62-мм винтовка обр. 1891/1930 гг. в том же году заказывалась армией по цене 90 рублей, револьвер Нагана - 50 рублей, а ручной пулемет ДП-27 - 787 рублей. Пистолет-пулемёт Дегтярева в свете всего этого представлялся роскошью с весьма сомнительными тактическими возможностями.
Выпуск "ППД" по годам составил:
1934 г. - 44 шт.
1935 г. - 23 шт.
1937 г. - 1291 шт.
1938 г. - 1115 шт.
1939 г. - 1700 шт.
1940 г. - 81118 шт.
1941 г. - 5868 шт.
То есть массовый выпуск ППД-40 можно объяснить только последствиями Зимней войны. Заменивший его ППШ-41был более дешев и технологичен. Его цена в 1941 г. составляла 500 рублей, что уже было вполне сравнимо с ценой винтовки образца 1891/30 гг. в тот же период - 163 рубля.Серьезный недостаток пистолета-пулемета ППШ (и всех других того времени) - так называемый «самострел»: выстрел при случайном ударе прикладом о жесткую преграду, нередко приводивший к трагическим последствиям. Также в ходе войны пришлось отказаться от унаследованного от ППД дискового магазина на 71 патрон и перейти на секторный на 35 патронов. Простота и дешевизна производства явились одним из главных доводов в пользу того, что осенью 1941 года было развернуто широкомасштабное производство ППШ-41 (СВТ состояла из 143 деталей, а ППШ - из 87, причем, ППШ был пригоден для массового выпуска на непрофильных предприятиях).
Не знаю, для чего, по мнению, господина Резуна, пограничники получали ящики с ППД (а сколько было ящиков? а сколько в них было ПП? а откуда бы взялось по несколько сотен патронов на один ствол?), но картина погранцов, по команде "ахтунг!" выхватывающих из ящиков ППД и сокрушающих ими фашистскую Германию, лично мне представляется маловероятной...
-
-
20.03.2010 в 14:31Насчёт самолётов, перевозивших ППД - это в Зимней войне было. Не в 41.
Про МР-38/40 в точку! В фильмах немцы и впрямь все с ними рассекали, а в реальности на 4 млн. винтовок Маузера приходилось 70-80 тыс. пистолетов-пулемётов. Кроме того 9-мм патрон МР-38/40 сильно проигрывал патрону ТТ 7,62*25 мм. ППШ имел чуть ли не вдвое большую прицельную дальность стрельбы, благодаря более настильной траектории и убойная силь пули сохранялась много дольше. Читал, что из ТТ с 50 м пробивали стальную каску того времени.
-
-
20.03.2010 в 15:20-
-
21.03.2010 в 16:01Да и поспорить с противниками Резун не гнушается. Тем более, что его опровергатели зачастую несут откровенную чушь. Немногие - действительно указывают на пробелы в его рассуждениях и серьёзные. Но такие мне ещё не встречались.
Кстатит пришло в голову. ПП "Суоми" были объявлены "чудо-оружием" - соответственно было развито производство ППД как "нашего чудо-оружия". Ты верно указал на недостатки п.-п., но если взглянуть с позиции того времени они именно так и были заявлены. И если ящики с "чудо-оружием" подвозятся к границе с Германией, то это по прежднему аргумент в пользу Резуна. Только высказал его не Резун, а Ивановский О.Г.
-
-
21.03.2010 в 19:58людей русских дураками представить не пытается А кто пытается-то???
факты, которые он приводит в большинстве своём легко проверяются Именно этим я и собираюсь заняться в ближайшее время...)))
Да и поспорить с противниками Резун не гнушается. Еще бы он гнушался... Так вместо одной книги о том, как гнусный мерзкий СССР планировал внезапно напасть на мирно спящую Германию, фигачит книгу за книгой... а значит - бабло идет рекой...
аргумент в пользу Резуна Да ладно... Таким аргументом может быть все что угодно, если действовать резуновскими методами подгонки ВСЕХ известных, малоизвестных и вымышленных фактов под заранее подготовленный ответ. Пограничник, а впоследствии офицер Особого отдела гвардейского кавалерийского корпуса, Ивановский О.Г. сообщает, что на заставу №9 Перемышльского погранотряда незадолго до начала войны с Германией доставили ППД, упакованные в ящики. На 22 июня 1941 года ящики так и остались нераспакованными. Не уточняется ни количество ящиков, ни количество ПП и боеприпасов к ним в одном ящике. Кроме того, в воспоминаниях Ивановского О.Г. ничего не сказано о том, его учили обращаться с пистолет-пулеметом. Это факты. Далее из них следуют выводы. Какие выводы делаю я? Или планировались занятия с ПП для личного состава, но так и не были проведены, или в одном из следующих пополнений ожидались бойцы, умеющие обращаться с ПП. Какие выводы делаются по методу Резуна? Конечно же, это явный и неприкрытый аспект целенаправленной подготовки эпической мега-агрессии против человеколюбивого немецкого фашизма. И неважно, что в глазах более-менее сведущего читателя вывоз к границе каких-либо предметов амуниции по отдельности - явный абсурд, будь то автоматы, сапоги или презервативы. Немцы, осуществившие не одно успешное вторжение, почему-то свои дивизии перебрасывали уже полностью укомплектованными всем необходимым. Либеральному интеллигенту уже настолько насрано в мозги, что появись где информация о том, что пьяный Сталин голым танцевал на Красной площади, это будет немедленно истолковано как недвусмысленный аргумент в пользу подготовки советской агрессии...
-
-
22.03.2010 в 04:33-
-
22.03.2010 в 07:44Ручной пулемет ДП-27, станковый "Максим" обр.1910, ТТ обр.1930 (модернизирован 1933), винтовка Мосина 1891, ручная граната Дьяконова РГД-33 - всё это находилось на вооружении РККА настолько давно, что подготовка специалистов во всех родах войск уже без всякого сомнения поставлена на поток. Однако ППД едва-едва вышли первой крупной серией в 80 тысяч стволов. Возможно даже, что начальство на местах не придавало им особого значения. получили, расписались, пусть лежат...
-
-
22.03.2010 в 22:39-
-
23.03.2010 в 00:53-
-
23.03.2010 в 15:30Применение погранвойск для контрударов - вынужденная необходимость. Так, во время "Польского похода" погранвойскам КОВО была поставлена задача на захват польских застав и обеспечение перехода границы для регулярной армии - никаких больше спецопераций. Стоять и сторожить.
В обстановке 1941многое делалось вынужденно. В том числе и привлечение пограничников к боям. Там, где это было возможно, их выводили из соприкосновения с противником, сберегая ценные кадры. Так, например, вышел из окружения Ивановский со своими товарищами.
Опять-таки я не стал бы разделять оборонительную и наступательную подготовку. Общевойсковой бой включает в себя все виды боя, иначе успех в операции невозможен. Оборона немыслима без контрударов, наступление провалится без обеспечения обороны флангов. Кроме того, в отличие от регулярной армии, где основа основ - тактическое взаимодействие подразделений, пограничники сумели нанести врагу потери исключительно за счет высокой индивидуальной подготовки.
Но без поддержки пехоты пограничники вряд ли смогли бы добиться столь громких успехов. Так, в 62-м Брест-Литовском УРе (строительство сооружений не было завершено) должны были держать оборону 6-я и 42-я сд, там же дислоцировалась и 22-я танковая дивизия 14-го мехкорпуса, однако когда восемь дивизий немцев (167-я пд, 17-я, 18-я тд, 31-я пд, 45-я пд, 34-я пд, 3-я тд, 4-я тд) внезапно перешли границу, пехота не успела заполнить предполье УРа, оставшись в крепости, чем и обеспечила ее героическую (без кавычек) оборону, но позволила немецким танкам безнаказанно пройти мимо укрепрайона: 17-я, 18-я танковые дивизии Гудериана форсировали Буг севернее Бреста, 3-я и 4-я танковые дивизии - южнее Бреста. Немецкие танкисты Бреста в глаза не видели - пока крепость еще сражалась, они уже наматывали на гусеницы дорогу на Минск.
Не могу не отметить подвиг бойцов пулбатов Брестского УРа. Лишенные пехотной поддержки ДОТы, гарнизон которых
составлял несколько десятков человек, держались сравнимое с Брестской крепостью время. Последний ДОТ 2-й роты 17-го опаб был подорван немцами 30 июня 1941 г. Первая рота 17 опаб, у пресловутого моста через Буг у Семятичей, сражалась до 3 июля 1941 года. Только на 12-й день войны замолчали орудия и пулеметы штабного ДОТа "Орел", который предпочел смерть позорному плену. Защищала ДОТ "Орел" почти две недели войны горстка бойцов, всего 25-27 человек под командованием лейтенанта с простым русским именем Иван Иванович Федоров. Про Брестскую крепость узнали во многом благодаря исследованиям С.С. Смирнова. Но в крепости оборонялись остатки двух дивизий, а ДОТы УРов на новой границе защищали немногочисленные гарнизоны. Поэтому свидетелей осталось мало, и широкой известности подвиг бойцов пулеметно-артиллерийских батальонов не получил.
И напоследок. Ивановский может авторитетно говорить только за свою заставу и более-менее уверенно за соседние. Мы не знаем, были ли ППД у тех пограничников, на счету которых уничтожение укрепрайона и артиллерии противника в городе Килия-Века. И если были, то откуда - из тех ящиков или откуда-то еще. Тем более, что как вспомогательное оружие ближнего боя ПП были организационно включены в штат стрелковой дивизии - по 2 штуки на одно отделение. Так что им эти ящики тоже были не особо нужны...
-
-
25.03.2010 в 17:24Ты к своим словам относишься совсем некритично. Посуди сам - что за "вынужденная необходимость" во время "Польского похода"? Уцелевшие в битвах с вермахтом части польских вооружённых сил настолько сильно превосходили по численности РККА? Дело в другом - пограничники СССР были подготовлены для такой работы. Именно этому их учили - стремительные удары по противнику. Так они нейтрализовали настороженных польских пограничников. Так они, высадившись раньше десанта, при Килия-Века атаковали с тыла усиленный батальон противника, обеспечив его быстрое уничтожение. Также они действовали и против частей Квантунской армии. И всюду, где пограничники атаковали, они демострировали выучку, дерзость и отвагу. Их этому хорошо обучили.
Я могу поверить, что в 1941 пограничники атаковали ввиду вынужденная необходимости. Потому что в 1941 она была! Нужно было использовать все ресурсы и резервы. Но в 1939 всё было иначе. И в 1945 тоже. Правило случайностей гласит - если случайностей больше двух, то это не случайность.
Смотри:
"Перед рассветом 13 августа 1945 года пограничники бесшумно форсировали реку. В воздух взлетела красная ракета - сигнал атаки! Тишина ночи тут же раскололась от взрывов гранат и автоматных очередей. Бойцы дружно пошли в атаку. Первым в расположение врага ворвался Яков и открыл огонь из своего автомата по убегавшим самураям.
Бой получился яростным и коротким. И кончился так же внезапно, как начался. Вражеский кордон больше не существовал. Для наступающих войск Красной Армии путь на этом участке был расчищен."
Такие же строки можно найти про 1941, про 1939. Финляндия, Польша, Румыния... Я буду искать дальше. И поверь, я найду ещё сведения о том, как наши пограничники наносили первые сокрушительные удары.
И напоследок. Ивановский может авторитетно говорить только за свою заставу и более-менее уверенно за соседние. Это так. Но как офицер Особого отдела гвардейского кавалерийского корпуса, как писатель-фронтовик, он достоин доверия. И я верю, что ящики с ППД накануне войны привезли не на одну заставу. Не на две. Шла подготовка к войне. И СССР готовился. По-настоящему. И на про ящики эти говорит не он один. Они всплывают в разных источниках и в разных местностях.
-
-
25.03.2010 в 18:38И в Польше в 1939 и в Манчжурии в 1945 пограничники решали одну и ту же задачу - обеспечение безопасного прохода через границу для своих войск. Внезапным ударом они сбили польские и японские погранзаставы - и всё. Дальше не пошли. ибо нарываться на регулярную армию в их задачу отнюдь не входит - только упреждающий удар по таким же как они легковооруженным погранцам.
А в описанном тобой случае они, во-первых, действуют вместе с пехотой, во-вторых, выполняют вспомогательную функцию - отвлекают противника от направления главного удара, "высадившись раньше десанта".
И насчет ППД в ящиках - СКОЛЬКО их было, никто не говорит. Сто тыщ мильёнов или по пехотным штатам - по два ПП на отделение???
-
-
25.03.2010 в 19:18Ты верно сказал - пограничники решали одну и ту же задачу - обеспечение безопасного прохода через границу для своих войск. Но не ты ли отметил, что для пограничников задача эта несвойственная. Для сравнения - немецкие погранцы в канун войны с границ ушли.
В описанном мной случае они действуют как обычно - идут впереди пехоты. Не все и даже не большинство. Большая часть десантировалась с пехотинцами.
Насчёт ППД никто не говорит, сколько их было. Ящики не распаковывали. Так что я на твой вопрос ответить не смогу. Немцы могли бы сказать - почти все эти ППД стали их трофеями. В условиях острой нехватки оружия неприкосновенность ППД можно объяснить только прямым запретом использовать их без приказа.
-
-
26.03.2010 в 11:17Вот если бы пограничников выкидывали в тыл врага на парашютах - это да, тут даже я согласился бы признать это "несвойственной" данному роду войск задачей. А тут от них требуется все то же самое - обеспечение государственной границы. В отличие от немцев, заменивших перед вторжением свои погранвойска на общевойсковую армию, у нас погранцы отличались более высокой выучкой, чем полевые войска. Например, в польском походе при переходе госграницы один из резервистов по неосторожности взорвал гранату, подорвав себя и ранив двух своих товарищей. Думаю, что советское командование было крайне заинтересовано в том, чтобы эти люди не встретили организованного сопротивления, а двигались в походной колонне до соприкосновения с регулярной армией противника. Однако пограничники, сбив вражеские кордоны и обезопасив свой участок границы, дальше никуда не пошли. И это понятно - у них нет ни ПТР, ни ПТО, ни минометов, ни связистов с саперами... Весь их героизм - до первого танка или укрепленной обороны. Ну или идти только вместе с пехотой, обладающей всеми штатными средствами пехотной дивизии...
Чтобы узнать, сколько было ППД, не обязательно распаковывать ящики. Надо посчитать количество ящиков и прикинуть, сколько в них может быть самих ПП и патронов к ним. Вот и все дела... Я склонен полагать, что их было не очень много. В немецкой армии было достаточно фотографов-любителей, оставивших нам на память множество фотоснимков с громадинами КВ-2 и Т-35, брошенными вдоль дорог из-за многочисленных поломок, или БТ-7М со "смешными" круглыми башенными люками, давшими ему в вермахте прозвище "Микки-Маус", не стеснялись они фоткаться с пленными, что запрещено Женевской конвенцией, охотно позировали на фоне повешенных, а также во время массовых расстрелов. Думаю, что "горы" кожаных сапог или "кучи" ящиков от ППД они бы тоже запечатлели. Но история почему-то таких фотографий не сохранила.
Кстати, немецкая педантичность не могла пройти мимо такого важного пропагандистского фактора как сбор и учет трофеев. Так что вполне можно поднять фашистские архивы и посмотреть - сколько было немцами взято на наших складах трехлинеек и кирзачей, а сколько - ППД и яловых сапог (хотя массовой солдатской обувью в то время были ботинки с обмотками - длинными лентами плотной ткани, выполнявшими роль эрзац-голенищ).
Тем более, что немцы очень любили трофейное советское оружие. Так СВТ-40 была официально принята на вооружение вермахта как 10-зарядная винтовка 453(R), а ППШ-41 был вторым по популярности в немецкой армии после "родных" МР. Его даже пытались переделывать под 9х19 мм патрон "парабеллум", используя прямой магазин вместо изогнутого "рожка". А вот упоминаний о массовом использовании немцами ППД мне почему-то также не попадалось...
И не надо зря крошить батон на немецкие патроны:
Стандартные патроны 9х19 мм Люгер / Парабеллум имеют массу пули от 6 до 10.7 грамма, начальную скорость - от 300 до 450 м/с, дульную энергию - от 450 до 550-600 Джоулей.
Патрон 7.62х25 мм ТТ (создан на основе 7.63мм патрона Маузер для самозарядного пистолета Маузер С96) имеет вес пули 5,51грамм имеет начальную скорость порядка 430 м/с при дульной энергии около 510 Джоулей.
Патрон 9х18 мм ПМ (по американской классификации 9mm Mak, создан на основе немецкого патрона образца 1936 года 9x18 Ultra для пистолета "Вальтер РР") имеет пулю массой 6.1 грамм, начальную скорость около 315 м/с и дульную энергию около 300 Джоулей.
Не такие уж немцы лохи получаются...
И напоследок. "Острая нехватка оружия" в условиях июня 1941 года - полнейшая чушь. У страны еще есть кадровая армия, есть обеспечивающие ее деятельность армейские склады. Нет только нормального снабжения - как в организационном плане так и в виде крайнего дефицита средств доставки. На американские колеса русская армия встанет еще не скоро...
Кроме того, в армии вообще ничего не делают без приказа. Вне зависимости от того, что лежит в ящиках - супер оружие или хозяйственное мыло, без приказа никто их не откроет. Отдельный вопрос в том - открывали ли их после нападения фашистской Германии или уже просто некому было открывать???
картинки
-
-
27.03.2010 в 19:13Не нужно кичиться своей упрямостью. В тебе это качаство гипертрофировано настолько, что невольно зауважаешь, но всё же это перебор. Выброс в тыл врага с парашютами свойственен только ограниченному числу видов вооружённых сил: разведчики, диверсанты, десантники. Всё. Вспомни, не заставляй меня копипастить - ты сам назвал единственный свойственный пограничникам вид боевых действий. А теперь пишешь, что помимо десантирования с парашютами в тыл противника им свойственно ВСЁ. Развивая твои логические построения в этом направлении что мы получим из так называемых "армий прикрытия"? А получим мы, что как для пограничников нормально внезапно вторгаться на территорию противника, уничтожая его пограничные заставы и дозоры, так и для армий прикрытия нормально стремительными ударами прорываться на территорию противника уничтожая его войска, укрепления, захватывая города ... короче - вести полномаштабное вторжение. Кстати у армий прикрытия (в отличии от пограничников) были для этого инструменты - механизированные корпуса штатной численности 1031 танк. Укомплектованных корпусов было немного, но и корпус численностью в 500 танков (а столько имели почти все) это необычное явление для общевойсковой армии тех времён. Я несогласен с такой вольностью трактовки. Поэтому утверждаю, что использование пограничников как силы первого удара - явление нетипичное для вооружённых сил в целом, свойственное только СССР. Поэтому появление именно у этой элитной части войск, готовых первыми напасть на противника, нового оружия, более подходящего для первого удара и ближнего боя, чем общепринятая винтовка Мосина, это сигнал, который следует принимать во внимание.
Не могу я подсчитать сколько ППД поступило в погранвойска накануне 22.06. НЕ МОГУ! Не видел я тех ящиков! Меня там не было. А тем, кто там были - не говорят. Все как один вскользь упомянут, что да, были, лежали на складах в ящиках. А сколько, по сколько в ящике, по сколько на заставе - НИКТО НЕ ПИШЕТ! Я могу думать, что хочу, ты можешь думать, что хочешь - смысл не меняется. На заставы прибыли ППД. Не по одному. Не только на офицеров, у них и так были. Не на одну заставу. И к немецким архивам доступа у меня нет. И времени на маштабный поиск нет. Я потому и оценил так высоко твою работу по штрафникам, что сам я такого никогда не сделаю.
Патрон 7.62х25 мм ТТ (создан на основе 7.63мм патрона Маузер для самозарядного пистолета Маузер С96) имеет вес пули 5,51грамм имеет начальную скорость порядка 430 м/с при дульной энергии около 510 Джоулей. С позволения сказать для ППШ начальная скорость пули составляла 490 м/с. Это обеспечивало прицельную дальность стрельбы 200-300 м и более высокую пробивную силу, чем у МР-40, пуля которого при начальной скорости 380 м/с попадала в цель хорошо если на 150 метрах. Немцы не лохи просто наши пули на том этапе были лучше.
-
-
27.03.2010 в 23:57Если первый пункт еще можно было как-то обеспечить, то второй пункт в РККА хромал на обе ноги. Финская война показала это со всей наглядностью - большинство командиров среднего звена предпочитали не проявлять какой бы то ни было инициативы, опасаясь сделать хоть что-то без прямого приказа "сверху". Поэтому планы прикрытия для военных округов строились "от обороны".
Задачи войск КОВО по майским директивам наркома обороны:
"1. С целью прикрытия отмобилизования, сосредоточения и развертывания войск округа вся территория разбивается на четыре армейских района прикрытия (РП)
государственной границы, а именно:
а) район прикрытия № 1 - Гродненский, 3-й армии;
б) район прикрытия № 2 - Белостокский, 10-й армии;
в) район прикрытия № 3 - Бельский, 13-й армии;
г) район прикрытия № 4 - Брестский, 4-й армии.
2. Общие задачи войск округа по обороне госграницы:
а) упорной обороной полевых укреплений по госгранице и укрепленных районов:
не допустить вторжения как наземного, так и воздушного противника на территорию округа;
прочно прикрыть отмобилизование, сосредоточение и развертывание войск округа;
б) противовоздушной обороной и действиями авиации обеспечить нормальную работу железных дорог и сосредоточение войск;
в) всеми видами и средствами разведки округа своевременно определить характер сосредоточения и группировку войск противника;
г) активными действиями авиации завоевать господство в воздухе и мощными ударами по основным жел[езно]дорожным узлам, мостам, перегонам и группировкам войск нарушить и задержать сосредоточение и развертывание войск противника;
д) не допустить сбрасывания и высадки на территории округа воздушных десантов и диверсионных групп противника".
(Военно-исторический журнал, 1996. № 3. С. 7.)
Как мы знаем теперь, всё пошло не по плану. В частности, в вопросе завоевания господства в воздухе вышло с точностью до наоборот... Поэтому мехкорпуса РККА пошли вперед, оставляя вдоль дорог вышедшие из строя по техническим причинам и сожженные на марше авиацией противника машины. И пошли уже по своей земле, ибо с теми темпами продвижения, которые показывали германские моторизованные части, перенос боевых действий на территорию противника оставался за гранью мечтаний. Немцы уже стояли там, где по документам предполагались районы сосредоточения сил и средств для нанесения ответного удара. Можно вспомнить, например, знаменитое танковое сражение в районе Луцк-Броды-Дубно, или удар на Рассейняй 2-й тд 3-го мк, потерявшего в двухдневных непрерывных боях до 80% материальной части, но прославившегося благодаря упорству неизвестного экипажа танка КВ-1, нарушившего сообщение между группами "Раус" и "Зекедорф" 6-й тд вермахта, которая в это время вместе с 1-й тд и 269-й пд разносила в пух и прах дивизию генерал-майора Солянкина и не могла поэтому поддержать чем-то существенным легкие чехословацкие танки Эрхарда Рауса (впоследствии Ризун назовет командира танка, уничтоженного огнем немецких 88-мм зениток, "безымянным сержантом" и со свойственным ему апломбом заявит, что один этот танк "остановил танковую группу немцев", полностью нивелировав тем самым вклад бойцов и командиров 3-го и 4-го тп и 2-го мсп в жестокие бои 23-24 июня).
В этих приграничных боях был выявлен еще один крайне неприятный сюрприз. Если до войны генерал-полковник Д.Г. Павлов наивно предполагал, что один советский мк способен уничтожить 1-2 тд или 4-5 пд потенциального противника, то реалии войны принесли ему лишь жесткое разочарование. Практика встречных боев быстро показала, что немецкая тд и советский мк - РАВНЫ по боевой мощи, ибо перегруженный танками мехкорпус недогружен пехотой, артиллерией и транспортом, а немцы по итогам боев в Польше и Франции достигли практически оптимального соотношения всех родов войск, доведя КПД своих немногочисленных танков до максимума, благодаря широчайшей инженерной, артиллерийской, пехотной, авиационной, информационной и транспортной поддержке.
Я вижу, ты не совсем правильно трактуешь мою позицию. Ежу понятно, что с середины 30-х годов все страны Европы так или иначе готовились к войне. Советский Союз - не исключение. И слава Богу, иначе нас с тобой сейчас бы не было... Однако я считаю абсолютно безосновательными те утверждения, что СССР готовился ТОЛЬКО НАПАДАТЬ. С моей точки зрения, свободная интерпретация известных на данный момент фактов не позволяет ОДНОЗНАЧНО утверждать как то, что советское руководство планировало крупномасштабную агрессию, так и то, что мы собирались всю дорогу оставаться в стороне от европейской заварушки, ни разу не попытавшись вытащить себе пару каштанов из огня.
И напоследок. Во-первых, пограничники не совершали ЯВНО несвойственных для них действий. Они не переходили на территорию противника, оставаясь на границе, просто в связи с особенностью политической ситуации ИХ граница внезапно становилась НАШЕЙ...))) Во-вторых, сам факт поставки в погранвойска легкого ручного автоматического оружия в неустановленных количествах еще ни о чем не говорит. ППД - штатное огневое средство НКВД, погранцы организационно входят в эту структуру. Никаких противоречий. Вот если бы им неожиданно прислали ПТРы, 45-ки, средства ПВО, подогнали бы танкетки или бронеавтомобили - тогда да, тут уже был бы вполне определенный повод задуматься. И в-третьих, с моей точки зрения, гораздо лучше для увеличения плотности огня погранвойск подошло бы автоматические личное оружие под винтовочный, а не пистолетный патрон. Так что, если есть желание, попробуй поискать планы перевооружения погранцов на АВС-36 или СВТ-40. С такой винтовкой куда как веселее и наступать и обороняться, чем со старой доброй мосинкой...